— Я и так…

— Вот и умница, — не дала договорить чуда. — Там у печи бадья с водой. Мойся до бела, да надевай чистое. Я тебе платье свадебное подготовила, чтоб в этот раз ты жениха чин по чину встретила. Блуза – паучий шелк. В мороз греет, в жару студит, от ветра кроет. Душегрея – куний мех. А шаровары-то! Эх, видел бы их мой дед… Монисто тебе дам золотое, колты эмалевые. Царицей станешь. Василисой Премудрой!

Царицей Василиса становиться не собиралась, потому промолчала, не желая лишний раз спорить со странной хозяйкой этого дома, а вот от мытья не отказалась.

Пенная, горячая вода забрала беспокойства последних дней, наполнила силами. Страх перед неведомым отступил, затаился, не получая подпитки. Чего бояться в тепле и сытости? Тревога не еда, какой толк ею впрок напасаться?

Намытая, распаренная, разомлевшая после горячей воды, Василиса приняла от чуды свадебный наряд и ахнула. Хозяйка не шутила, то и впрямь были штаны, бранного тканья блуза и короткорукавная свита на меху. Все пошито по моде тех давних времен, когда и мужчины, и женщины магическим повозкам предпочитали лошадей, а переговорам — сражения…

— Я не надену этого! Срам какой девице в шароварах ходить!

Чуда на это лишь часто-часто закивала и, ни слова не говоря, поманила Василису пальцем. Та последовала, как есть, нагая. Хозяйка откинула полог, ткнула в дверь пальцем. Василиса толкнула ее и вывалилась из избы на чистый, слепяще-белый снег.

Хлопнула дверь.

— Впусти! – Василиса забарабанила в дверь кулаками. В ответ тишина. – Да впусти, ты что творишь?! – И снова молчок. — Открой, надену я твои штаны!

Дверь притворилась на самую малость. В щели показался хитрый белесый глаз.

— Свои я сама ношу, уже поди годков восемьдесят, и еще столько же носить буду. А ты стой на морозе, если срам от тепла отличить не можешь.

— Могу! Впусти, холодно очень.

— Ну заходи, раз тебя любовь не греет.

Василиса переступила порог. Разогнала табун мурашек, растерла руки и покаялась:

— Прости меня. И спасибо тебе за все: и за одежду, и за еду, и за приют.

— И за лечение, — хозяйка подняла указательный палец вверх. — Ладно, полезай в печь. Перепекать тебя буду. Уж много в тебе лишнего, наносного.

Она отворила заслонку печи. Василиса с сомнением посмотрела внутрь.

— Я туда не помещусь.

— Откуда ты знаешь? Пробовала?

— Нет.

— Вот и полезай. Странная ты. Имея собственные глаза и уши, доверяешь чужим языкам.

Делать нечего, пришлось Василисе в печь лезть. Поставила колено, следом еще одно. Согнулась в три погибели и протиснула себя. Внутри и впрямь оказалось просторно, парко и, что уж совсем странно, светло. Чудка захлопнула заслонку и прислонилась к ней спиной. Василиса растянулась и закинула руки за голову, разглядывая удивительное место. Время вытянулось карамельной патокой. Стенки мерцали, словно звезды на ночном небе. Вновь накатило блаженство. Захотелось закрыть глаза и заснуть.

— Исключительно на собственных наблюдениях мир не познаешь! – ответила Василиса, скорее себе, чем старухе.

— Начни с малого. С себя, — прогудело снаружи.

— Я — не мир.

Заслонка заскрежетала. В просвете появилось плоское лицо чуды.

— Ты уверена? Ладно, вылезай. Из тебя каши не сваришь.

— Правильно говорить «с тобой».

— Одними правильностями сыт не будешь, — хозяйка протянула Василисе одежду. Боярыня приняла ее на этот раз без пререканий и принялась натягивать.

Расчесала и переплела косу, убрав ее наверх. Волосы больше не мокли. Но оставлять накосник не хотелось. Он, словно единственный мост, связывал ее с прошлой жизнью. С родным миром. С тем, чего она так легко лишилась.

«А было ли там хоть что-то стоящее? То, к чему можно вернуться? Дом? После смерти матери он стал чужим. Семья? Велимир был моей семьей. Чаще в мечтах, чем наяву, но и этого больше нет. Служба? Да, я люблю лекарское дело, но каждое проигранное Макоши сражение отставляло кровоточащую рану на сердце. Я ведь могу назвать по имени каждого, к кому Двуликая повернулась костлявой стороной. И помню задорный взгляд ее живого глаза, уставленного на меня. Живи и помни, Василисушка, всех, кого не спасла. Поэтому, может, Велимир и прав был, предлагая домашнюю практику. Выла бы, на стену лезла, а личный погост не полнила».

Чуда внимательно наблюдала за тем, как Василиса повертела накосник, потом взяла его за концы ленты и повязала, словно бармы, на груди. Спрятала под блузу. Повернулась вся сосредоточенная, но при этом, по глазам видно, ничего так для себя не решила. Нет якоря. Как такую в Навь пускать? Сгинет, заблудится. Ведь хорошая девка, неглупая, да только много в ней шелухи наносной. В таком возрасте всякий раздвигать границы должен, ставить под сомнение степенность мира, давая тем самым ему новый импульс развития. А эта укрылась за масками зримыми и невидимыми, и не поймешь, где живая девка, а где морок. Только на Щуров надежда. Если чахнет поросль, питать нужно корни. Так и тут.

— Ладно, стоя на месте, подметки не стопчешь. Пошли.

Они вышли из дома, и Василиса уже без волнений смогла рассмотреть то место, в которое попала. Это действительно было межмирье. То, каким оно описано в книгах. Снежная степь столько, сколько хватает взгляда. Ее, словно рана на теле, пересекает река Смородина. Темная, густая, смолистая. Как в такой душу отстирать – загадка. Совсем рядом, буквально руку протяни, – коснешься, высится каменной громадой замок Карачун. Длинная тень его упирается ровной стрелкой в Калин-мост. Василиса отчего-то представляла себе, что он будет красный, коромысленный, с резными столбиками перил, с конными богатырями на заставе. Но увы. У старого обветшалого перехода оказалось до зябкости пусто.

— А где стражники? – В голове рой вопросов, а вылетел этот.

Чуда сплюнула на землю. Впервые с момента встречи Василисе удалось уловить от нее эмоцию. А еще странное движение, словно та поймала шершня на лету и разорвала его на мелкие кусочки. Миг, и в руке не шершень, а натрепанная кудель тьмы. Чуда достала из-за пояса тонкое веретено, подцепила им темное волокно и вытянула его в тонкую нить. Скрутила вдвое да сплела пальцами незамысловатый шнурок.

— Держи, — протянула она шнурок Василисе. – Хорошее проклятье вышло, от души. На руку повяжи. Таким, оказия случится, человека насмерть пришибет. Лишь хлестни. А стражники, те в замке. Напечники. Давай, не лови воздух, словно рыба на мели. Иди и главное возвращайся.

Василиса, делать нечего, поклонилась ведьме в пояс, выкинула из головы лишние мысли и ступила на мост. Стоило взойти на него, как явный мир подернулся белой дымкой и исчез. Остался лишь скрип бревен под ногами да шум воды. Иные звуки отсеклись, развеялись. Воздух сделался густым, плотным. Казалось, впечатай в него руку, и та увязнет. Каждый новый шаг давался с трудом. Василиса стиснула зубы и с упорством крестьянской кобылы продолжила путь. Ноги налились свинцом, тело сковала судорога. Калин-мост не пускал. Сердце зашлось рваным ритмом. Мир мертвых выдавливал человеческое тепло, противился, ломал волю. Хотелось согнуться пополам, а лучше лечь и никогда больше не подниматься. Прильнуть щекой к холодным заиндевелым бревнам и слушать, слушать как бьются волны Смородины о деревянные подпоры. Василиса огляделась. Как за ней, так и впереди мерцало белесое ничто. Оно пытливо смотрело в самую душу, ворошило, доставая то, что в тяжести своей давно опустилось на самое дно, да там и позабылось.

Под ногами хрустнуло. Словно взрыв, словно гром божественной кары. Василиса замерла и опустила взгляд. Внизу лежали кости тех, кто не смог пройти мост и пал на нем. Ступить далее, не потревожив чужой прах, сделалось невозможным. Именно кости не пускали дальше. Оплетали кипенными лозами ноги, вытягивали силы, желая продлить свою бесцельную вечность. Василиса рухнула на колени. Из носа потекла кровь. Надо заставить себя подняться и идти вперед. Если не пересечь сейчас мост живой, придется переходить его мертвой. Она утерла рукой лицо и со всей силой впечатала ладонь в черное от времени дерево.