Оган поднял взгляд и посмотрел в упор. Пришлось спешно делать вид, что длинношерстные облака за окном интересуют ее куда сильнее, чем недоумение разноцветных глаз.

«Это называется гетерохромия, — поспешно поправила она себя, — Когда один желтый, словно янтарь, а второй как кофейное зерно».

До чего она докатилась! Подглядывает за мужчиной. Вот даже сейчас невольно всматривается в отражение стекла, где видна рука, резво орудующая писалом. Изгиб пальцев и кисти излишне пластичен.

«И правда змеич. Текуч как вода. Интересно у него бывают вывихи?.. Слава Щурам, — Василиса поймала за хвост собственные мысли и с облегчением выдохнула, — Значит, мозг все же на месте, и это лишь исследовательский интерес. А, впрочем, чего полошиться? С какой еще целью можно смотреть на эти тяжелые брови? Они ж, словно ребенок кисть в краску обмакнул и провел по лицу небрежно, еще сильнее прибавляя ассиметрии. Зато какая цаца: “Подобные маневры были модны при дворе в позапрошлом году”. Так говорит, словно на него гроздями девицы вешаются». — Мысль эта оказалась неприятной, и Василиса спешно отгородилась от ее.

Оган почувствовал, как вновь нагрелась обережная булавка, и отложил писало. Хватит. В таких условиях просто невозможно работать.

— Мы так и не были представлены, — решил он все же завязать светскую беседу. — Мое имя вы уже знаете, а сами не назвались.

Василиса полыхнула негодованием. Не положено так! Однако гнев схлынул, стоило представить, как они сейчас в дирижабле общего знакомого искать будут? Мысль эта неожиданно позабавила. Она улыбнулась и протянула руку как это делала зачастую в больнице.

— Боярыня Василиса Ольгердовна Сабурова, — произнесла, и замерла, в ожидании понимающей ухмылки, присущей тем, кто был в курсе дворцового скандала двадцатилетней давности или к безразличному кивку далекого от придворных сплетен обывателя, но совершенно не к тому, что, приняв ее руку, попутчик склонится к уху и обволакивающим шепотом поинтересуется:

— А зачем вам очки без диоптрий, боярыня?

В нос ударил дымный запах степного пожара и жженого сахара. Близость дыхания опалила волоски на коже. Вмиг захотелось уткнуться носом в чужую шею и дышать, дышать, словно кислородной маской. Вот она магия пернатых змеев во всей красе! Василиса испугалась собственной реакции, дернулась, отчего злополучные очки сползли на нос. Не придумав быстрого и умного ответа, ляпнула первое, что пришло в голову:

— Чтоб умнее казаться.

Оган отпустил руку и скорчил такую гримасу, которая при должном воображении сошла за улыбку, если бы не была до краев наполнена злорадством разочарования.

— Куда как лучше быть, а не казаться, сударыня.

На это Василиса лишь задрала нос. Достала из туеска первую попавшуюся книгу и показательно уставилась в нее.

Попутчик громко хмыкнул:

— Серьезно?! «Травник» Ефима Лазарева? Решили борщ приворотный сварить?

— Ну, знаете что, — она шумно захлопнула мануал и поднялась. – Это переходит все границы. Князь Лазарев — превосходный ботаник, грамотный зельевар и…

— … и потаскун. Мы с ним учились в одном лицее. Удивлен, что его допустили читать лекции на женских курсах.

Василиса задохнулась. Все слова, брошенные охамевшим попутчиком, попали в цель.

***

Лазарев действительно был охоч до молоденьких студенток. По большому счету и ладно бы. Перед поступлением над каждой из них семья провела обряд погребения невесты. Девицы умерли для отеческого дома и дальше могли строить свою судьбу сами. Естественно, никто за девством их уже не следил. К Лазареву студентки сами тянулись. Кто за особым отношением шел, кто за подарком. Были даже те, кто искал ту самую. Большую и чистую. Правда от таких молодой преподаватель держался подальше. Время шло, и в один недобрый день интерес Лазарева пал на нее. Только вот боярыня Сабурова вольностей себе позволить не могла. Ибо опутана была с семи лет клятвами царскими, как мавка болотной тиной. Да и ходить проторенными тропами не любила. Где много ног, там много грязи. Потому на все предложения ответила отказом. Долго осаждать крепости князь не любил и очень скоро перешел к штурму. Грубому, как всякая мужская сила. Девичий плач, разорванный кафтан и впившиеся в лицо когти только раззадорили его. Дело бы кончилось бедой, если бы не другой преподаватель, услышавший крики. Велимир не дал случиться беде. Тут же завязался поединок чести. Зрелище не для женских глаз. Но Василиса запомнила его в мелких подробностях.

После много ночей подряд он снился ей. Один и тот же момент. Раз за разом.

Лазарев проиграл. И долго потом валялся в госпитале. Разорванное сухожилье на руке так и не зажило, словно разрезалось снова и снова. Не понятно, как Велимиру это удалось. Мало существует ран, в том числе и магических, которые нельзя вылечить. Даже поповичей привлекли, но те не нашли ни магических следов, ни ведьмовских. Тем не менее дело замять не удалось. Лазарев принадлежал к княжескому роду. После разбирательств и судебных тяжб, которые продлились полтора года, Велимира сослали в Восточный Феод поднимать лечебницу в крохотном приморском городке. Василиса чувствовала себя жутко виноватой. После поединка она даже глаз не смела поднять на своего спасителя. Но тот нашел нужные слова для перепуганной девчонки. Успокоил, отпоил душистыми взварами, увлек разговорами, и она сама не заметила, как влюбилась. Тем самым потрясающим и чистым, словно первый снег чувством. Она не видела ничего вокруг, только его глаза, не слышала иных звуков, кроме его голоса. Ей нравилось в своем преподавателе абсолютно все, но она не знала, как себя вести, что говорить и куда смотреть. Заикалась на практиках и путала инструменты. По институту пошли слухи, и дело приняло таков оборот, что Велимир был вынужден пригласить студентку к себе на разговор. Хлопнула кабинетная дверь, и Василиса сжалась вся, готовая услышать длинную речь об ответственности и неподобающем поведении.

«Это правда?»

Она кивнула, страшась поднять глаза от пола.

«Знайте, это взаимно». — Сорвалась натянутая тетива. Полетели, словно стрелы, тайные встречи, обещания и поцелуи. Но счастье их было столь же ярким, сколь недолгим. Велимир все же уехал на Восток, а Василису по окончании университета распределили в неспокойный Тугарский Феод. Ефим Лазарев оказался не только потаскуном, но и мстительным лихом.

***

И дернул же бес взять именно его книгу. Ведь должна была на самом дне туеса лежать…

Разгореться ссоре помешал ветровой. Он плавно вплыл в каюту, поклонился и провозгласил:

— Обед.

Василиса села, а Оган, мысленно костеря себя за несдержанность, принялся спешно убирать бумаги. Когда стол опустел, ветровой снял с изгиба руки сложенную в четверть скатерку и с залихватским «Эх, поедим!» раскинул ее на столе. Пахнуло горячим мясом, и на скатерти возникли два исходящих паром горшочка с богатыми суточными щами, кулебяка на четыре угла, моченые яблоки с морошкой и дурманяще-ароматный рябиновый сбитень. Посередине расположился круг ржаного хлеба, а подле маленькая костяная солонка.

Оган на правах старшего, мужчины и хозяина взял хлеб, поделил его надвое и передал часть Василисе. Та замялась на долю секунды, но подношение приняла. Опустила глаза, словно раздумывая над чем-то важным, потом все же решилась. Выдохнула, сдобрила свой кусок солью, разломила и вернула половину. И пока сотрапезник ошарашенно на нее смотрел, откусила соленого хлеба и зачерпнула ложкой щи. Оган, не торопясь, повторил за ней. Прожевал и с сомнением спросил:

— Чем я заслужил прощение?

— Ничем. Но мне с вами нечего делить, кроме хлеба. – Василиса дернула плечом. Небрежно, по-женски, словно прогоняя назойливую муху. Насмешка Смогича неожиданно задела. Нет, она привыкла к липким взглядам, оценивающим поцокиваниям и постоянным письмам от свах. Промышленник же держал себя подчеркнуто отстраненно, но тем не менее был предельно внимателен. Ведь умудрился заметить даже то, что упустил Велимир. А ведь царские маги уверяли, что очки не только сокроют ее истинную внешность, но и отведут глаза всякому.