до: не пройдёт

Ван Ынбëль, девочка, лежащая на пороге и глядящая в чёрное небо, умирала от кровоизлияния в мозг.

Она бывала в разных параллельных вселенных. Или ей так только казалось. Однажды Ынбëль загремела в мир душевнобольных, когда мама отвела её к своим родителям. В другой раз попала в водоворот радостных сказок и тихого часа (кажется, это был детский сад). Школа стала самой запутанной вселенной: в ней была целая куча тайных мест, как маленьких карманов в большой жилетке.

Теперь Ынбëль лежала на ступеньках и пыталась верить, что загробная жизнь – ещё один мир.

Надеялась, что хотя бы он протянет ей руку.

Ынбëль была школьницей, которая приносила всем конфеты, но к которой никто не подходил, чтобы поздравить с днём рождения. Была патологической лгуньей, что врала о дне рождения – лишь бы от неё не отвернулись. Была любительницей кошек с ужаснейшей аллергией на них. Была дочерью своей семьи: эмигрантов, что десятилетиями слонялись по новой стране в поиске пристанища. Пристанище они нашли, а вот дом – не совсем. Дедушка и бабушка, работавшие с утра до поздней ночи, ведомые страхом вернуться в Корею ни с чем, о дочери не слишком-то заботились. В итоге мать Ынбёль нашла дом и семью в культе (или церкви, как она это называла) и героически тронулась умом, поэтому неизбежно было то будущее, в котором юная Ынбëль умирает – вот-вот, вчера, завтра. Или прямо сейчас. От массового самоубийства прихожан. От тяжести грехов. От удара битой. От опухоли, проросшей в голове. От неудачного падения. Что угодно могло свалить её с ног – и сваливало, а мамин бог смотрел и не вмешивался. Если Ынбëль могла случайно наступить на гвоздь, она обязательно соскальзывала и протыкала стопу.

Сегодня она была неосторожна.

И вчера.

И все свои семнадцать лет.

В детстве мама, отмывающая её ободранные ладони, устало сказала: «Ты всегда жертвуешь своим здоровьем, но не ради чего-то великого, а ради других жертв. Почему? Попробуй ответить, когда подрастёшь».

Мама часто ошибалась, но в тот момент она была бы счастлива, узнай, что оказалась права.

В шесть лет Ынбëль упала с дивана – тогда у неё случилось кровоизлияние в глаза. Она обрадовалась, потому что у девятихвостого лиса, изображённого на клеёнке, взгляд был таким же. Мистическим и классным. Жертва кровью была принесена. Ынбëль похвасталась краснотой перед игрушками, затем промыла глазницы тёплой водой и обложила их чайными пакетиками, но боль только усилилась.

«Тебе жить надоело? Никогда не прыгай по дивану, не бегай под машинами, не залезай на дерево даже за чёртовыми гусеницами».

В восемь лет Ынбëль носилась с мячом по полям, донимала бродячих животных, ненароком наступала на осколки бутылок, копалась в ледяной земле, стреляла режущими пружинками, а ночью орала во всю глотку. Из её порезов могло капать целые сутки. Двое, трое. Десятки часов. Когда бинтов не хватало, Ынбëль свешивала руку с кровати, чтобы с неё стекало в тарелку, как на алтарь. Пачкать простыню на резинке не хотелось.

«Тебе повезло, что не отказали ноги».

В десять лет Ынбëль могла пользоваться аптечкой, наизусть знала номера врачей, умела читать рецепты и ставить себе уколы. Она, одинокая мученица, сидела напротив зеркала и набиралась смелости. На её руках вен совсем не было видно, поэтому приходилось колоть в висок.

«Тебе мало было родиться с синяками на теле?»

В четырнадцать лет ей наконец объяснили, чем она больна. Гемофилия. Плохая свёртываемость крови. Сама по себе редкая болезнь, которая ещё реже передавалась женщинам. Двойная реликвия. Отстой.

«Тебе исполнилось семнадцать – нашими молитвами».

Ещё вчера Ынбëль не могла представить, как очутится на пороге с головокружением. Она ведь только вышла из местной лавки, в которой обменяла старые серёжки на горсть конфет. Только читала гороскоп, закрывшись в кабинке школьного женского туалета. Только гладила рисунок ёжика, с любовью вырезанного на подоконнике в кабинете биологии.

Только и делала, что врала самой себе. Могла. Ещё как могла представить, что однажды не дойдёт до дома.

Настроение испортилось, стоило Ынбëль проснуться. Услышать стук часов и понять: день будет плохим. Если сейчас ей было жарко и больно, то полдня назад в её тело будто воткнули ледяную отмычку и бесконечно долго её прокручивали. Этим утром Ынбëль с трудом поднялась с кровати, но тут же упала к коробке с наколенниками и налокотниками. Скривилась. Она надевала их, когда совсем не могла контролировать движения. Бывало, сваливалась даже от случайного столкновения с вешалкой. Ынбëль сердито затолкала коробку под кровать и кое-как встала. Прошлась по комнате. Одеяла для подстраховки неизменно валялись на полу – они никогда не спасали, но заглушали крики, если Ынбëль всё же падала. Ей нравилось вопить в ткань с радужными розами.

Ынбëль остановилась возле зеркала. Нерешительно откинула со лба намокшую прядь, попыталась улыбнуться. Нахмурилась. Насильно растянула щёки, уродуя себя ещё больше. Хотя куда уж…

– Дорогая, – донеслось скрипучее из-под двери.

Ынбëль вздрогнула. Стала спешно натягивать плотные полосатые колготки, длинную юбку и выцветшую футболку, достающую до тазовых костей. Бросилась к тумбе и нацепила на себя с десяток цепочек и бумажных колец. Растрепала волосы.

– Я принесла тебе покушать, – пальцы мамы аккуратно надавили на дверную ручку. – Поешь фрукты и помолись, пожалуйста.

– Я уже.

«Свалиться с кровати, сделать так, чтобы ноги отказали, не дожить до семнадцати. Ты расплачешься, если узнаешь?»

Мама сделала шаг в комнату и сразу же посерела. Медленно поставила тарелку с завтраком на комод, не сводя глаз с дочери. Ынбëль торопливо перекинула сумку через плечо: если с неё сейчас начнут сдирать одежду, то сначала придётся справиться с лямкой.

– Что за внешний вид?

– Я наброшу сверху куртку и не буду её снимать, – поклялась Ынбëль, скрестив пальцы за спиной. – Там же снег идëт.

– Выглядишь некрасиво, – заметила мама. – Подумают, что ты бездомная. Или что я тебя бью. А я не била.

Когда-то ей хватило пробного удара по щеке маленькой подопытной, чтобы понять, что рукоприкладство, даже воспитательное, под запретом.

Мама с нарочитой брезгливостью посмотрела на руки Ынбëль. На засохшие корочки, пластыри, куски бинтов. Ынбëль неуютно поëжилась. Её болезнь здорово вредила репутации мамы: взрослые, не знающие их семейного уклада, с жалостью смотрели на школьницу в обносках и гематомах, а дети называли старую послушницу веры легко и просто. Ведьма. Более страшного оскорбления и придумать было нельзя.

– Брысь из дома, – приказала мама. – Яблоко возьми. И не ешь его в туалете…

…чтобы люди видели, что ты не голодаешь. Ынбëль терпеливо дождалась, когда останется одна, подобрала яблоко с тарелки и села на пол, скрестив худощавые ноги. Потрогала ключицы и футболку, острую из-за выпирающих рёбер. Старательно надкусила яблоко. Замутило.

– Мам, я ушла.

Ынбëль вышла из дома в тот миг, когда поднялся ветер. Шёл снег. Шёл легко и просто. Осенью он и правда волшебный. В этой пресловутой романтике Ынбëль хотелось поцеловать кого-нибудь. В первый раз – и напоследок. Снег шёл тихо, как время. Время перемалывало даже самых крепких, до которых Ынбëль было далеко, но в старости таилась своя сказочность.

Наверное.

Ветер задувал под куртку. Стоило все же надеть ещё один свитер, подумала Ынбёль и ускорила шаг, но быстро запыхалась.

Кто-то толкнул в плечо и сказал «извини». Ынбёль кивнула, проводив взглядом группку школьниц. Кажется, они учились в параллельном классе. Ынбёль часто доставалось от сверстников, но почти всегда случайно: её просто не замечали. Когда-то она пыталась с этим бороться, но быстро устала. Теперь ей было достаточно простого извинения, когда кто-то толкал её или занимал любимое место.