«Врачи, преподаватели, люди искусства. Конечно, и среди них есть отступники и предатели. Но если в жизни и осталась хоть какая-то надежда, вся надежда – на них. Немногих. На нас».

(Дж. Фаулз «Коллекционер»)

На сцене почти темно. Огни рампы давно погасили, софиты тоже не горят, но кто-то забыл выключить одинокий прожектор. Он стоит совсем близко, а потому выхватывает из океана мрака только крошечный островок не больше двух шагов в диаметре. Со всех сторон доносится приглушенный гул и грохот, очень отдаленный, не такой, от которого начинает болеть голова. Просто фоновый шум, и все. И если закрыть глаза, можно представить, будто вокруг, и правда, беснуются волны; и только маяк на забытом всеми богами острове напоминает мореходам: есть вещи, которые останутся неизменными, даже если в один прекрасный день мир исчезнет. Исчезнут чайки, исчезнут рыбацкие лодки, береговые утесы и пристани; исчезнут порты, а с ними – портовые шлюхи и кабацкие песни; девушки, что плачут одинаково безутешно, встречая и провожая своих возлюбленных в море; толкотня, чемоданы, неловкие прощания, клетки с птицами, клятвы, торговцы жемчугом… Все исчезнет. Останется только этот остров, маяк и смотритель. Да, пожалуй, что так. Смотрители маяков последними на земле узнают о конце человечества, такие уж они люди.

Но он сейчас думает не о море. Тот человек, что стоит в крохотном пятнышке света. Он стоит спиной к залу, а потому лица его не видно. У него короткие темные волосы. Он смотрит на полуразобранные декорации, на застиранный задник, реквизит, который после спектакля так и не убрали, не двигается и, кажется, разговаривает сам с собой. Негромко, но из-за того, что зал пуст, слова звучат отчетливо. Иногда он обрывает фразу на середине и замолкает, будто слушает ответ невидимого собеседника, а иногда его монолог длится довольно долго. Если бы вы увидели его здесь днем ранее, то подумали бы, что он репетирует роль. Вот только овации уже отзвучали несколько часов назад.

Внезапно человек наклоняется и поднимает что-то с пола. Предмет издает легкий шорох – похоже, это лист бумаги.

– Она сказала, что не знает, когда мы еще увидимся… Она, должно быть, хотела у меня что-то попросить, но не решилась. Повернулась и ушла. Теперь я об том все время думаю…1 – бормочет мужчина, и голос его звучит так, будто он находится в каком-то забытьи, потом он вдруг стряхивает с себя наваждение и добавляет уже более обыденным тоном: – Да, прошу прощения, я думал, вы еще… это из пьесы, которую они сегодня… В общем, не важно. Разрешите продолжать? Так вот, насчет Драматурга… Разумеется, он даже не отрицал свою вину. Они придумали эту схему как минимум пять лет назад. Он и Ростислав. Им нужны были рычаги давления, чтобы остаться на плаву в случае чего, но мне непонятна логика Драматурга. Он не хочет отпустить их. Это был бы разумный обмен, и, справедливости ради, мы бы ему уступили, хотя бы в самом начале. Но, боюсь, они и сами не захотят – он снова замолкает, прислушиваясь, потом решительно заявляет: – Нет, при всем моем уважении, вы не знаете! Потому что вы – там, а я – здесь. Драматург создал идеальный мир. Я имею в виду, с точки зрения промывки мозгов. Если люди узнают правду, это будет равносильно сожжению чучела Большой «Ч» посреди атриума. Нет, нет, у них нет чучела, – торопливо поясняет мужчина, – это фигура речи. Но, поймите, нельзя так просто лишить их веры, как нельзя заменить одну идеологию другой в мгновение ока.

На этот раз повисает долгая пауза. Потом мужчина устало вздыхает:

– Если только детей. Некоторые линии вполне удачны. Их просто нужно воспитать в соответствующем ключе, и получится то, что нам нужно.

Еще один вздох, но теперь гораздо тяжелее и продолжительнее предыдущего, плечи опускаются, словно на них упал небесный свод, и держать его – непосильная ноша для человека. Он молчит. Может быть, слушая незримого собеседника, может быть, просто задумавшись. Листок бумаги шелестит в пальцах.

– Да, – внезапно говорит мужчина и медленно кивает. И это «да», подтвержденное твердым жестом, звучит веско, как итог, как окончательное решение, которое было трудно принять, но все же оно принято, и обратной дороги нет. – Да, – повторяет он, – десять месяцев. В крайнем случае – год.

Лулу открывает глаза. Еще темно. Темно – это не по-настоящему темно, не как в тоннелях, где живут Слепые, там совсем ничего не видно. Нет, темно – это значит, работает только дежурное освещение. Приглушенный теплый свет проникает сквозь голубую ткань тента, обнаруживая серые пятна сырости, которые уже не отстирываются. Но это ничего. Лулу живет на четвертом Ребре, и из ее скены2 видно большую круглую лампу. Если лечь на спину, заложив руки за голову, и смотреть вверх, начинает казаться, будто смотришь на небо. Тент слегка колышется от сквозняка, и пятна на нем напоминают бегущие облака. И сейчас Лулу находится не здесь, не в спальнике на полу – нет, она уютно устроилась сверху на Панцире Большой Черепахи, и ленивое морское течение уносит ее далеко-далеко.

Ради этих блаженных минут она каждый день просыпается чуть раньше, когда все остальные еще спят. Лулу любуется рассветом. Она видела солнце только на картинках и в учебных фильмах, потому что ей пятнадцать, и с самого рождения она живет в Панцире-7. Но мама всегда говорила: «Если ты не видишь чего-то – просто представь!» Это она научила Лулу любить ранние часы. Только тогда они жили выше, на седьмом, тенты там темно-синие, поэтому лампа больше напоминала луну. С голубым все иначе. Маме понравилось бы здесь. Но она уже два года как на Маяке… впрочем, о Маяке – позже.

Из состояния безмятежности девушку выводит звук трещоток. И хотя она слышит его каждое утро, все равно в теле возникают неприятные ощущения. Наверное, все дело в том, что Лулу воспринимает звуки не так, как другие. Стрекотание трещоток напоминает ей о сухом горошке, который рассыпается по полу, и когда на него наступаешь, он издает такой хруст, который не слышно, но ногой чувствуешь, и тебя передергивает. Отто и Наташа не верят и, кажется, посмеиваются над странностями Лулу – они не понимают, как звук может быть похож на горошек. Но для нее это еще одна причина просыпаться до того, как Немые начнут обходить Ребра сверху вниз. Они носят кожаные сапоги и длинные плащи, которые пахнут землей.

Девушка быстро вылезает из спальника. Зажигаются дневные лампы, она садится на табурет и берет со столика осколок зеркала с ладошку размером, критически оглядывает себя. Ее короткие светло-русые волосы стоят торчком и уже отросли так, что закрывают уши – надо бы постричь, губы опять растрескались – не хватает железа, но сейчас его всем не хватает, ведь пайки уже два раза урезали в этом году. А в целом – неплохо. Причесаться, умыться, и можно выходить на утренний гимн.

Лулу проверяет резервуар – это пластиковая бутылка, она вмещает пять литров воды. Но, конечно, редко у кого бывает целых пять литров. Разве что у тех, кто обитает на трех нижних Ребрах. Вода – главная ценность и основная валюта в их мире. Это немного забавно, потому что вокруг ее полным-полно: Панцирь находится на морском дне. Здесь всегда сыро и холодно. Но морскую воду приходится опреснять и очищать, потому что она заражена, как и все снаружи, а это долго, и старый насос с трудом справляется с задачей, выдавая меньше, чем им нужно. И когда Лулу видит, что путем хитрых манипуляций сумела неплохо сэкономить, и в резервуаре скопилось уже почти три литра, она улыбается. Но все равно очень тщательно отмеряет количество для умывания, бережно переливая воду в старую-старую мамину чашку с наполовину стертым рисунком в виде зараженной девушки – у нее рыбий хвост вместо ног. Лулу вспоминает, что сегодня у нее как раз урок с первоклашками, где она должна подробно им объяснить, что происходит с человеком, если он заражен, и почему он опасен. Но из-за урока девушка не переживает, а вот из-за худсовета что-то уж больно нервничает. Всякий раз, когда она думает об этом, у нее сводит живот.