— Это сложно, Маруся. Видишь ли, тот Максим Ростиславцев, которого ты знала… давно ведь знала, да?

— Ты и правда не помнишь? — голос Маруси дрогнул. — Не врешь, не пытаешься меня разжалобить? Как такое можно забыть, в голове не укладывается… Мы жили в одном доме, я выросла у тебя на глазах! Ты ведь на моей двоюродной сестре женился, мы были семьей!

Как все запущено… И вряд ли при таких раскладах у них был секс.

— В общем, так получилось… того человека, которого ты знала всю жизнь, нет больше. Я без понятия, что с ним произошло. За кого он был на самом деле, а кого собирался предать, тоже не знаю. Быть может, он вообще не допустил бы свержения большевиков в Архангельске. Либо оно далось бы большой кровью. Мы теперь не узнаем. Потому что тот Максим… перестал существовать. Вместо него появился я — совсем другой человек. Но выгляжу я в точности как он. И я не терял никакой памяти… просто это не моя память.

— Это невероятно, зато кое-что объясняет, — протянула Маруся. — Я ведь видела… отличия. Ты стал говорить иначе, двигаться иначе, даже мимика изменилась… Раньше ты краешком рта улыбался, а теперь щеришься во все зубы… И ногти… прежде ты никогда не чистил ногти как следует, Катерина вечно сердилась, а теперь следишь за ними, как не всякая женщина следит. Я думала, неужто смена политической ориентации повлияла? Но ведь нет же, так это не работает. Так как же… тебя… настоящего тебя на самом деле зовут?

— Я и правда Максим Ростиславцев, это мое имя с рождения, — Максим подобрался, как перед прыжком в холодную воду. — Просто прежде я жил другую жизнь… Маруся, я не прошу тебя поверить. В такое не верят. Но ты хотела правду, так вот она, и делай что хочешь с ней.

Маруся смотрела на него, широко распахнув глаза, и это придавало ее лицу нечто детское.

— Так что теперь Митька? Он и правда, выходит, круглый сирота?

— Послушай, я не знаю… Он вроде как должен быть чужим мне мальчиком, я же его не то что не помню — не видел никогда, не имел никакого к нему отношения. Но, вопреки всему, я чувствую какую-то ответственность за него… как и за тебя… но как помочь ему, не знаю.

— И кем же ты был… до того, как стать нашим Максимом?

— Да так, никем особо. Работал… как это называется сейчас… приказчиком в одной конторе. С женой развелся… не сошлись характерами. Прилично зарабатывал, но вся жизнь на это и уходила. Ничего интересного, в общем.

Максим и правда не знал, что добавить. Вроде бы целая жизнь, а рассказать не о чем. Проекты, совещания, кранчи, дедлайны, метрики, KPI, коэффициенты прибыли… Светка, решившая, что он не достоин стать отцом ее ребенка, и ощущение, что самый главный экзамен в жизни он провалил без возможности пересдачи… Черное болото депрессии, когда утром не было сил подняться с кровати, даже поход до сортира требовал немыслимых усилий — и таблетки как единственное спасение, без них ни заснуть, ни проснуться, и так годами… Деньги, весьма приличные, верхние три процента населения России по доходам. Но что толку в деньгах, раз на них не получилось купить ни жизнь матери, умершей от скоротечной болезни крови, ни друзей, с которыми было бы интересно, ни общества женщины, с которой можно было бы разделить все хорошее и дурное. Он подумывал завести собаку, чтобы хоть кому-то быть нужным, но так и не решился — боялся ответственности.

Депрессия… он ведь совершенно забыл теперь про нее. Свою прежнюю сытую и благополучную жизнь он совсем не ощущал — словно бы скучноватое кино досматривал. А эта жизнь, тревожная, непредсказуемая и жестокая, стала для него настоящей.

— В общем, ничего интересного, — повторил Максим. — Даже странно, что такой никчемушник, как я, должен изменить судьбу России, как бы нелепо это ни звучало…

Маруся снова нащупала что-то под жакетом. Все-таки пистолет? Интересно, быстро она стреляет? Что же, может, оно и к лучшему… Максим сам удивился накатившему на него тупому равнодушию к собственной судьбе.

— Отчего же нелепо? — спокойно спросила Маруся. — Бог действует непостижимыми для нас способами.

— Давно хотел спросить… Как так вышло, что ты, революционерка, веришь в Бога?

— Да я потому и революционерка, что верю в Бога! Но не в подменного бога попов, который учит, что сильный жрет слабых и так оно и должно быть. Этот бог мертв, ведь скоро все станут грамотны и смогут сами прочитать, чему революционер Иисус учил на самом деле.

— Революционер Иисус? — Максим хмыкнул. — Ты вот это серьезно?

— А чему он, по-твоему, учил? Освобождению от долгов, обобществлению имущества — у кого есть излишек, отдай его тому, у кого ничего нет. Потому что любовь к ближнему — это действие, а не чувство! Преобразование мира, чтобы сделать его свободным от греха! Потому что грех — явление социальное, и корни его в природе общества.

Максим усмехнулся. Вот, к нему пришла на ночь глядя женщина, которая с первого взгляда зацепила его — и они разговаривают о Боге. Что же, вполне в духе этого безумного времени. Чуть позже, кажется, такой взгляд на мир назовут «теология освобождения».

— Это все очень интересно, Маруся, — осторожно сказал Максим, помня о внутреннем кармане ее жакета. — Однако время позднее, а я ужасно устал. Тебе нельзя пока много ходить пешком. Давай я найду извозчика и отвезу тебя в госпиталь?

— Ты хочешь закончить разговор? — удивилась Маруся. — Погоди, мы ведь еще не…

— Достаточно сказано для одного вечера. Если ты веришь мне, придется принять, что ты потеряла близкого человека. Мне очень жаль, правда, но я ничего не могу и не мог поделать с этим. Вот, я постарался, уж как получилось, помочь тебе. Знаю, едва ли ты меня простишь, хотя, видит Бог, я ни в чем перед тобой и не виноват… Но ты и сама хороша. Шпионила для большевиков. Пожалуйста, не делай так больше. И давай на этом закончим.

— Нет, — ответила Маруся. — Давай на этом начнем.

Она сунула руку за отворот жакета и достала два листа исписанной бумаги. Максим взял их в руки. Вчитался. Выматерился, забыв про воспитание. Потом еще раз. И снова.

Это был список фамилий, и очень скверный. Маруся перечислила всех известных ей большевистских агентов, действующих в городе. Часть фамилий Максим узнавал. Были среди них уже арестованные, но успевшие до того натворить дел — например, Левачёв, призывавший на Маймаксе всех оставаться на классовых позициях. Были некоторые товарищи Михи Бечина по профсоюзному активу… Господи, неужели, а Миха так им доверял… Была пара человек, занимающих не последние посты в городе. И это многое объясняло.

А ведь если бы этот список выбить из Маруси или из кого-то другого в начале августа, если бы ВУСО и он лично не радели так за законность следствия — скольких бед удалось бы избежать… Диверсии, агитация, раздувание недовольства в рабочих районах — этого могло не случиться. Такие мысли и раньше приходили Максиму в голову, но тогда он гнал их от себя. Теперь… мысли как мысли. Решения со своими рисками и издержками.

— Но почему, Маруся? Почему ты решилась это написать? Потому, что Октябрь стрелял в тебя?

— Знаешь, — девушка низко опустила голову. — Ты вот сейчас рассказал мне о невозможном. О таком, во что невероятно трудно поверить. И я скажу такую же вещь. Вот тебе правда, и делай что хочешь с ней. Это не потому, что Октябрь стрелял в меня, стрелять как раз было понятно и правильно в его ситуации… бывает время, когда надо стрелять по своим. Не в том дело. Дело в том, что большевики, как бы ни были прекрасны и правильны и сами они, и их коммунистические идеи, идут сейчас против своего народа. А ваше правительство, как бы ни было оно убого со своими буржуазными идейками, стоит сейчас за свой народ. Вот и все. Потому я буду сражаться на вашей стороне и против них.

— Сражаться… но как, Маруся?

— Мефодиев сказал, я могу поступить на службу в ваш отдел народного просвещения… у большевиков это называется пропагандой. Условия моего освобождения запрещают государственную службу, но Мефодиев берется сделать для меня исключение.