— А я полагаю, что комиссар Ростиславцев нужнее на фронте, — настаивал Лихач. — В рядах нашей армии есть люди, обязанные ему свободой, и кому, как не ему, их… какое там было слово… мотивировать? Ну, не в этом ли работа комиссара? Или в том только, чтобы бумажки с места на место перекладывать?

Максим с трудом удерживался, чтобы не начать хватать ртом воздух. Отчего-то прострелило болью вроде уже зажившую левую ногу. Может, отказаться, сославшись на травму? На занятость делами ВУСО в городе? На… да на что еще, черт побери⁈

Максим всю жизнь был глубоко штатским человеком. Срочную не служил, хотя ради продления отсрочки пришлось поступать на работу в унылую государственную контору. Насилие во всех формах ненавидел, считал, что человек с его талантами может приносить пользу обществу на мирной работе…

Но ведь тут другое время. В самом ли деле он, здоровенный парень, должен отсиживаться в тылу, перебирая бумажки, пока другие сражаются и гибнут? У Максима давно зрело ощущение, что он делает недостаточно. Да, он работает с утра до поздней ночи, не оставляя себе времени на отдых и личную жизнь, но многого ли ему удалось добиться? В прошлой жизни он прочел несколько книг про путешественников во времени, и его поражала легкость, с которой они брали под контроль события в целой стране. А он, Максим, и на судьбу одной-единственной области едва влияет… И все же если он здесь не просто так, то, может, и эта отчаянная миссия — не просто так?

— Необходимо поторопиться, — сказал Чайковский. — Самороспуск ВУСО приурочен к Крестовоздвижению, так что отправитесь неделей раньше. Разумеется, товарищ Ростиславцев, если вы не чувствуете себя готовым…

— Я не чувствую себя готовым. От слова совсем, — голос Максима неожиданно для него самого прозвучал хрипло. — Но раз так нужно, то я поеду.

По лицу Лихача пробежала гримаска. Ясно-понятно, такого он не ожидал. Хотел просто поставить на место зарвавшегося комиссара — заставить искать оправдания, отмазываться, потерять лицо.

— Вот и славно, — Чайковский улыбнулся благостно. — Кстати, это как раз Рождество Богородицы, будет очень символично! Торжественный молебен в честь отправки воинов, высокая цель объединения России…

«Молебен», — тупо подумал Максим. Да, молебен, наверно, поможет. Потому что ничего больше, похоже, не способно помочь.

* * *

Город заливало водой. Стало ясно, зачем тут у каждого дома высокое крыльцо. Летом Максим не понимал, почему деревянные тротуары так сильно подняты над землей: в октябре далеко не все из них выступали из жидкой грязи. Про новенькие лакированные штиблеты пришлось забыть, на службу Максим ходил теперь в старых сапогах — осень вскрыла все преимущества этой обуви.

Чтобы справиться с сезонными наводнениями, город был окружен Обводным каналом, теперь забитым мусором и упавшими деревьями. Работы по его расчистке часто обсуждались в правительстве, но средств на них неизменно не находилось. Впрочем, когда Максим пожаловался квартирной хозяйке на грязь во дворе, она только посмеялась: то ли еще будет весной… Пришлось в выходной день самому взяться за топор и пилу и проложить настил к калитке и к нужнику; оставлять этот труд женщине было неловко, а нанимать рабочих — зазорно для комиссара демократического правительства.

Однажды Максим проснулся от интенсивного запаха подгнившей рыбы и решил, что это у хозяйки в кухне что-то испортилось. Однако на улице запах сделался только сильнее, а по мере приближения к набережной стал вовсе невыносимым. Дойдя до гавани, Максим не сразу поверил своим глазам: все она до горизонта была заполнена рыбацкими судами. Некоторые из них были настолько ветхими и хлипкими, что страшно делалось при одной только мысли, что кто-то выходит на них в море.

Набережная и примыкающие к ней площади были заполнены разномастными прилавками, палатками, лотками, шатрами, балаганами… Всюду сновали люди в крестьянской одежде, более половины из них — бабы. Они и торговали, и водили лодки наравне с мужчинами; поморки на патриархальном Севере были весьма эмансипированы, потому что летом их мужья уходили в море, и села становились бабьим царством.

И всюду — рыба, сотни видов ее, и названия большинства Максим не знал. Рыбы были и огромные — в рост невысокого человека, и совсем мелкие — в ладонь, и целые, и разделанные на причудливо выглядящие сегменты. Рыба свежая, соленая, сушеная, вяленая, живая… ну и часть, с очевидностью, испорченная, о чем запах, пропитавший весь город, не позволял забыть ни на секунду. Поморы приехали менять рыбу на хлеб. Называлось это столпотворение Маргаритинской ярмаркой. Максим был ошеломлен ее масштабом, но случайно услышал разговор местных, жалующихся, что ярмарка уже не та, что в прошлые годы.

Помимо рыбы, поморы привезли и другие товары — пушнину, ягоды, деревянную посуду. Покупали они овощи, инструменты, мануфактуру. Многие остались недовольны — цены на хлеб в этом году оказались для них неподъемными. Но все равно ярмарка шла весело, с размахом. В палатках и шатрах работали десятки кабачков и питейных заведений. Скоморохи, жонглеры, музыканты, гадалки — кого тут только не было; гам стоял невыносимый. Это торжество жизни должно было продлиться неделю, чтобы потом без следа исчезнуть до следующего года.

Максим думал проститься с Наденькой, но не сложилось. Ни времени, ни сил на это не оставалось, ведь перед отъездом следовало передать дела… Хотя Наденька была очень мила в тот вечер и к истории с пьяным Михой отнеслась с юмором, совсем не обиделась, что кавалер покинул ее средь шумного бала. В конце концов Максим решил, что если вернется из похода, обязательно продолжит эти отношения, а если нет, то и ни к чему заставлять такую славную девушку лишний раз плакать. Ограничился тем, что отправил в госпиталь самую большую коробку конфет, какая только нашлась в лучшей лавке города. Там же спросил насчет цветов, и оказалось, что их в Архангельске теперь не достать ни за какие деньги.

Перед отъездом решил все же поужинать в «Пур-Наволоке», благо тот был открыт допоздна — когда в следующий раз удастся поесть по-человечески? Сбросил пальто на руки ливрейному швейцару, направился к нише, которую привык считать своей — и замер на полушаге. За столиком прямо по центру зала, ни от кого не скрываясь, сидела Маруся Донова. Напротив нее — доктор Мефодиев.

На столе — какие-то закуски, в бокалах — белое вино, но парочка не обращала на них внимания. Они спорили — оживленно, однако без агрессии, скорее по-дружески. Мефодиев как раз закончил говорить, и Маруся развела раскрытыми ладонями, словно бы отбрасывая его аргументы.

— Вот эти все квоты, цензы и непрямое представительство превращают выборы в профанацию! — энергично говорила она. — В глупый буржуазный фарс! Выбор народный должен быть свободен, как свет, как воздух!

Что тут такого, сказал себе Максим. Маруся — условно освобожденная, она имеет право посетить ресторан, даже и с мужчиной. Конечно, жалованья санитарки не хватит и на один ужин тут, но если кавалер угощает, то почему нет? Это не возбраняется… И вообще, какое его, Максима, собачье дело? А ведь это, наверно, не в первый раз, и зачем он только приплачивает госпитальному сторожу за слежку, вот уж напрасная трата денег… Максим стал пятиться, чтобы незаметно уйти, но задел стул. Мефодиев поднял глаза и увидел его.

— А, Максим Сергеевич! — воскликнул доктор с каким-то преувеличенным радушием. — Несказанно рад встрече! Прошу вас, присоединяйтесь к нам! Мы с Марией Викторовной как раз обсуждаем основные принципы народовластия.

Маруся с вежливой улыбкой смотрела на что-то за спиной Максима, на метр левее его плеча. Она носила строгое черное платье с белым воротничком, застегнутым под горлом, и в этом полумонашеском одеянии выглядела эротичнее, чем была бы в самом откровенном наряде.

— Увы, мне, к сожалению, пора уходить, — выдавил Максим.

— Но вы же только пришли! — Мефодиев изогнул бровь.

— Да… Так… Так получилось, вспомнил как раз про одно срочное дело…