Владлен Сергеевич деловито набрал несколько пачек пятитысячных купюр и по указанию Павла Максимовича прихватил ещё пачки евро. Пока он распаковывал, пропускал через машинку, снова запаковывал и укладывал деньги в принесенный с собой кейс, Уваров присел отдохнуть на один из столбиков. Под ним, кажется, были фунты стерлингов.
– Владлен, – позвал он, стараясь перекричать шум крутящихся в машинке купюр, – Владлен!
Тот, не расслышав, что ему говорят, поднял голову и остановил машинку. После шума наступила тишина, словно уши заткнули ватой.
– Владлен, – уже спокойнее повторил Уваров, – что за девица?
Звук голоса в запертой комнате звучал безжизненно, коротко и без интонаций.
– Девица? – переспросил Владлен Сергеевич. – А! Эта… медработник из клиники.
– Сколько раз ты с ней спал?
– Ни разу, – Владлен Сергеевич казался растерянным, – мы встречаемся, но она… мы просто встречаемся.
– Того хуже! – огорчился Уваров. – То есть у вас отношения? Можешь сказать, почему ты нас не информировал? Почему нарушил инструкцию?
– Я её, Павел Максимович, проверял! Вдруг подосланная? Такое часто бывает! Ей-богу, я проверял!
– Без тебя. Проверим без тебя. Если с ней всё в порядке, женишься. Избавишь нас от хлопот. А то устали следить за всеми твоими бабами!
Владлен Сергеевич попытался было возражать, но Уваров так на него посмотрел, что тот почел за лучшее отдаться в плен Гименею и снова заключить брак, чем перечить Бюро. «Хорошее дело браком не назовут!» – хотел было он выкрикнуть, но сдержался. В конце концов, думал он, молодая, смешливая и остроумная девчонка, с живым блеском в глазах, да и все остальное притягивало Владлена так, что недавние сны его были наполнены эротическими фантазиями. То, что потенциальная избранница могла отказать, ему в голову не приходило. Жизнь его так приучила, что женщины, однажды переспав с ним, непременно стремились за него замуж. То ли это свойство всякой женщины, размышлял Владлен Сергеевич, то ли кандидатки были излишне романтичны? На этот вопрос, возникавший иногда в голове, он находил очевидное, на его взгляд, объяснение – прекрасная физическая форма в сочетании с материальной состоятельностью делали его уникальным и потому неотразимым.
«А что? – думал Владлен Сергеевич, возвращаясь к пересчету купюр. – Пора завязывать, хватит прыгать из одной постели в другую! Пора уж остепениться – обрасти домом, уютом, стабильностью, наконец! Если что не так, то, в конце концов, разводы никто ещё не отменял».
Выйдя из Хранилища, они попрощались в холле. Владлен Сергеевич передал Уварову кейс, они пожали друг другу руки, и гости вышли на залитое солнцем крыльцо.
– Без охраны? – кивнув на кейс, спросил Клим Андреевич.
– Меньше людей – меньше внимания. Да и «Майбах» бронирован. И вот что, Клим, – Павел Максимович ухмыльнулся, – Владлен – ты же понимаешь, я про девку‐то не забыл, – так вот, он на этой девке собирается жениться. Прикинь? Я сказал ему обождать, пока мы её проверяем. Так что дай парням задание, пусть покопают… Всё‐таки лето в городе не для меня!
Последняя фраза относилась к обволакивающей жаре, которая, несмотря на вечерний час, липла к лицу и словно у горячечного больного заливала щеки и лоб нездоровым румянцем, выступала испариной и превращала тело в вязкий парафин.
Клим Андреевич протер очки, потом вытер носовым платком лоб и, подумав, расстегнул ворот на рубашке.
– Моя помощь не нужна? В смысле нашего дела, – уточнил он, – если что, дай знать. Времени не так много.
Павел Максимович кивнул и осторожно спустился с крыльца. Поджидавший у машины водитель попытался было взять кейс из рук Уварова, но тот отмахнулся, положил деньги на заднее сиденье и сам примостился рядом. Когда черный Майбах тронулся и подъехал к молодому охраннику, Павел Максимович ворчливо заметил:
– Никита, мне болтуны не нужны.
Водитель, бросив взгляд на охранника, с которым перемолвился двумя словами при въезде, поспешно сказал:
– Больше не повторится, Павел Максимович!
Снегирёв, сидя за рулем «Теслы», проводил взглядом удаляющийся «Майбах».
Ну что ж, игра началась! Причём по-крупному. Так он ещё не играл. Будет ли выигрыш, стоит ли риск того, что он поставил на карту? Деньги – пустое! Да, пустое! С другой стороны, что такого он поставил на карту, чем он рискует, если уж так, по гамбургскому счету? Жизнью? Так года уже такие, что за правое дело и помереть весело. Правое? Какое такое правое дело? Ради внука, за его душу? Венька, который его и так в грош не ставит? Который смотрит на деда как на несуразного, милого, родного старичка, зомбированного «ящиком», в дополнениеи ко всему ещё и в сильном «неадеквате». Ради дочери с сыном? Они давно уже во «внутренней эмиграции». Ради них? Не знаю… Вот Паша знает, ради чего, но не говорит. Он вообще воин по натуре. Дай ему знамя, и ему этого будет достаточно! Нет, не знамя – хоругвь! Чтобы лик Спасителя или Сергия Радонежского! Чтоб сеча, удаль, смерть и… «упоение в бою и бездны мрачной на краю». И, главное дело, ему этого достаточно! За Родину, за веру, за землю русскую! Мне нет, мне бы чего попроще, поприземленнее! Эх, была бы Даша жива, она бы подсказала. Или просто уложила мою голову к себе на колени, гладила, перебирала волосы, молчала, а нужные слова и ясные ответы пришли бы сами, открылись бы среди ночи, среди тишины и покоя, под морозными звездами, среди снеговых шапок, чтобы треск в печи и чтоб искры от пламени отражались в заиндевевших окнах. Даша… Ты видишь, я один. Я чужой среди детей наших. Что делать, Даша?
Снегирёв отпустил педаль, машина бесшумно покатилась по разогретому асфальту. Длинные от закатного солнца тени легли на дорогу. Душный и безрадостный вечер накатывал на город.
«Все будет хорошо, все будет!» – убеждал себя Клим Андреевич, думая о начатом деле. Все продумано и просчитано, кроме этой нежданной девицы из медицинской клиники. Она не мелочь – очень близко подошла к нашему человеку. Да и мелочей тоже не должно быть. Пусть девица и ни при чём, пусть она деталь, незначительная мелочь, но в таком деле любая мелочь может всё испортить.
«Тесла» миновала стоящих на выезде охранников. Один из них – помоложе – помахал ему рукой и осклабился.
Осклабился? Охранник, спроси его, ты чего осклабился, даже не поймёт, о нём ли речь. Не поймет, уточнит у собеседника. Ему объяснят, что коннотация слова «осклабился» – широкая улыбка – имеет негативный и даже уничижительный оттенок. Он задумается, с чего бы это? Ведь улыбнулся старику в «Тесле» просто так – симпатичный такой старикан. Только скучный и печальный. Вот и улыбнулся. Почему остальным кажется, что он осклабился? Пожмет плечами и забудет. Охранника звали Чеботарёв, и шел ему уже двадцать шестой год.
Глава VII
У Чеботарёва, конечно, есть имя – Даня, но так повелось, он уже и не помнит, с каких пор, что все звали его по фамилии. Мама называла его Даней, но мамы нет уже два года. Да, вот так. Отца тоже нет. Он оставил маму ещё до Даниного рождения. Короче, Чеботарёв и отец не знали друг друга. Папаша, может, даже не знал о существовании сына. Во всяком случае, Чеботарёв не искал отца, подавил в себе желание его видеть, полагая, что так, вероятно, кем‐то решено за них, что у обоих – Чеботарёва и канувшего в небытие отца – есть единственное, что их роднит, – сиротство.
После смерти мамы, разбирая квитанции на оплату коммунальных счетов – она хранила их, аккуратно скрепляя на канцелярский манер по месяцам, – он обнаружил ветхий листок бумаги, испещренный строками, написанные скользящим ровным почерком. Писала, вероятно, мамина однокурсница. Сообщала, что Кирилл «совсем охренел, о Дане не вспоминает, а связался с какой‐то сектой». В конце письма, вероятно, в утешение, писала маме, что у Кирилла никого нет, что он одинок, сам себя назначил отшельником и уехал на поиски Шамбалы. Письмо было двадцатилетней давности и датировано 15 сентября. «Значит, я Кириллович, – подумал Чеботарёв. – Мама, выходит, записала меня на отчество дедушки – Васильевич. Она ведь тоже Васильевна. Ольга Васильевна». Чеботарёв аккуратно сложил письмо, упрятал его в пластиковый файл и сунул между старыми квитанциями. Между сентябрем и октябрем. «Нет, в общем, разницы, какое отчество, – подумал он, – если я Чеботарёв. Фамилия мамина и деда».