Тем временем ко мне подошла вся оставшаяся группа, они, наверное, услышали, как я говорил по рации с кем-то из потустороннего мира.

Я негромко продолжал разговор как ни в чем не бывало. Двое парней затащили труп внутрь хижины.

— Ладно, двигаемся вперед, дорога должна быть где-то рядом. Теперь они наверняка нас поджидают. Расходимся на два фланга, по берегам ручья. Там должен быть мост или насыпь. Если что-то увидите, сразу залегаете в укрытие и ждете. Остальные идут прямо за нами и подходят.

Я пошел по левому флангу, ни слова не говоря про хижину. Поискал глазами Зака, но тот как сквозь землю провалился. Мы снова карабкались в постепенно рассеивающейся тьме, склоны долины проступали яснее. Мы разошлись как можно дальше друг от друга и продвигались под покровом ночи в траве и кустарниках. Страх внезапно исчез, он пропал вместе с прекратившимися очередями. Занималась заря, и нам не надо было сражаться в темноте. Внутри я ощущал спокойствие и ясность. Это я его убью.

Через полчаса марш-броска показалась дорога, она надвое перерезала долину большой серой преградой. Высокая десятиметровая насыпь, внизу — черный круг, тоннель, под которым течет река. Я задумался о том, как нам нужно действовать. Ни на дороге, идущей вниз вправо, ни на той, что поднималась влево, не было ни души, на насыпи — тем более. Там шла разбитая узкая горная дорожка, не похожая на автотрассу между населенными пунктами, которую нам описывали. Полоса чуть шире тропинки.

Окружающие нас долина, ручей и кусты посерели. Заря будто вставала с земли вместе с испаряющейся росой; температура воздуха постепенно повышалась, чувствовалось, как влажный мягкий жар заполоняет долину. Горы вокруг по-прежнему стояли черной высокой стеной. Мы все расположились в укрытии лицом к дороге и стали ждать; глаза слипались, я засыпал и просыпался раз десять за пять минут. Я лег за густым зеленым кустом, похожим на акацию, светлеющим каждую минуту под рассветными лучами и переходящим от черного цвета к серому и нежно-зеленому. День занимался туманный и уязвимый, вместе с рассветом начался птичий концерт, чириканье, шорохи. Какого черта мы здесь делаем? Я вынул прицел из рюкзака и приладил его на винтовку, потом обозрел горы и небо. Ребята лежали в траве за кустами, кто-то спал, кто-то — в том числе Зак — глядел назад в ожидании подкрепления. Я навел сетку прицела прямо ему на лицо, у него отросла длинная щетина, под глазами — синяки, он больше не улыбался. Он тоже кемарил, на пару секунд закрывал глаза, потом открывал. Мне было достаточно чуть шевельнуть пальцем, лежащим на металлической планочке, и конец — сначала ему, потом мне, наверняка суд и расстрел, но я не боялся. Я ласкал его лицо окуляром, на него попал солнечный зайчик, я видел, как он задремал; я тоже был измотан, стал вспоминать, снова подумал о Мирне, городе, заграждениях, ночном купании; я перевел взгляд наверх правее к южному склону, обрывистому и каменистому, заросшему соснами и кустарниками. Я следил за соколом, а может, какой-то другой птицей; она летела достаточно низко, на уровне середины склона вдоль гор, она будто плыла на спине в небе над долиной. Описывала какие-то волшебные круги, возвращалась, улетала. Небо над ней начало синеть; я подумал: как хорошо, должно быть, там, в вышине, ощущать, что твои крылья парят в тающем росистом тумане, спокойно искать добычу, следуя ветру. Каждую секунду я ожидал увидеть, что одним движением она спикирует на змею или грызуна, но она, похоже, никуда не торопилась, наблюдала, а может, смотрела на нас, и тогда я сказал себе, какого лешего, какого лешего, Зак, мы-то уже несколько раз помирали, и я выстрелил, птичья голова разлетелась вдребезги, и она упала кровавой кометой.

* * *

Самое большое удовольствие — дыхание. Чувствовать ровное дыхание, чувствовать, что ты полностью собой управляешь. Осторожно выдохнуть, ощутить, как металл отражает ваше теплое дыхание, потом глубоко вдохнуть ночной трескучий воздух; услышать ритм биения сердца. Главное — крепко не сжимать оружие, не напрягать мускулы, делать как можно меньше усилий. Вокруг вас мир может рушиться, но вам надо оставаться спокойным, невозмутимым, сосредоточенным на цели, на мишени. Ваши самые надежные союзники — спокойствие и профессионализм; надо быть умным, быстрым и досконально знать себя. После гор, прочих абсурдных экспедиций, бесцельных маршей по холмам, после вражеских никогда не сдающихся баз нас отправили в город. Я был так счастлив разделаться с глупостью, бесцельной тратой энергии и боеприпасов, что целиком отдался стрельбе. Как в первые дни. Я снова нашел хорошо оборудованный пост часового. Днями и ночами напролет я тренировался, стрелял в чаек, движущиеся машины и неподвижные мишени на границе поля зрения прицела. Я стал еще круче.

Я уже больше почти не возвращался домой. В доме пахло курятником, грязью и скотиной, как в клетке. Мать не мылась, ничего не убирала, не знаю почему, но я не осмеливался сам ее вымыть, мне казалось, что это унизительно и для нее, и для меня. Она переживала странный период, видимо новую стадию болезни; в течение нескольких часов она бывала удивительно покорной, почти нормальной, пила лекарства, ела то, что я ей оставлял, а потом, всегда в одно и то же время, во второй половине дня, она останавливалась, как часы, у которых кончился завод; рушилась в кресло, голова падала на грудь, она вроде засыпала и тихо шептала то ли бесконечную молитву, то ли жалобную песню. Затем ровно в одиннадцать вечера она шла спать, чаще всего в слезах, и на следующее утро вставала всегда в одно и то же время.

Приходил ли я в полдень, в три часа или посреди ночи, я точно знал, где ее застану: в кресле, в постели, а если утром — то за разговором о своих воспоминаниях. Ее любимой игрой было отщипывать от хлеба крошки и предлагать эти кусочки по одному воображаемым гостям. Я запретил соседке ее навещать, потому что стыдился запущенного дома, но предполагаю, что та все-таки заходила: пару раз мне показалось, что мать вымылась.

Мой пост стал истинным домом. Настоящей квартирой. В одной из комнат в стене была пробита большая дыра, идеальная для обстрела. Я поставил раскладушку, плитку, все, что нужно. Время от времени заходили ребята: глотнуть на крыше свежего воздуха и принести мне еду. Зак остался на Юге. Напоследок мы только обменялись взглядами, когда я уезжал, постояли молча долю секунды, говорить было не о чем.

Воспоминания о Мирне тоже потихоньку стирались. Порой, когда в окуляре возникала девушка, вроде на нее похожая или того же возраста, я снова видел ее в постели, представлял ее голой, и часто выстрел срывался из-за чувства, из-за желания. Я не забыл ее унизительный уход, но ярость постепенно стихала. Я, видимо, думал, что она больше не вернется, а может, что она умерла. Ночью временами мне чудилась всякая эротика, что я ее целую, раздеваю, но воспоминания становились все менее живыми, менее реальными, будто слабели.

К счастью, я стрелял круто как никогда.

* * *

Бывали дни, когда я спокойно сидел один на посту с винтовкой, как хищная птица, и понемногу из сознания вытеснялась мысль, что вокруг существуют иные миры, иные птицы, иные истории, имеющие для моей вселенной последствия, о которых я и не подозревал. Я хорошо понимал, что все эти жизни — лишь свободно плавающие рядом круги, порой пересекающиеся, в точности как жизнь мирного жителя случайно пересекается с линией прицела, ведь именно в эту минуту я смотрю на него, а он в эту же минуту думает, что его мир недосягаем, и ни о чем не подозревает, находясь в сложной геометрии окружностей, прямых и пересечений; я не знал, что окружность, которую я пересек пулей, косвенно уже повлияла на мой собственный мир, что каждый выпущенный патрон постепенно изменял выстроенное мной равновесие, пока не нарушил его, и что в действительности все эти круги, прямые и траектории связаны в таинственном пространстве.