Эмму часто линчевали, иногда публично, чаще в частном порядке. Будучи человеком, который нелегко прощает обиды и никогда не выходит за пределы своего собственного мира, Эмма имеет прискорбную склонность погружаться в эти драматические скандалы. Слушая, как она разматывает этот клубок, я откупорила еще бутылку вина. Потом еще одну. Мы пили и говорили так, как говорят только старые друзья. Пару часов спустя мы свернулись, как креветки, на ее огромной неубранной кровати с модными банками для коктейлей, колотым льдом, малиной, лимончелло и шампанским.

— Это не светский визит, Долл. Я вижу по твоему лицу. — Эмма поставила банку на табурет, который служил ей прикроватным столиком. — Скажи, что случилось, или я начну рассказывать тебе о моем новом парне. У него член — и это не метафора — точь-в-точь как большой азиатский баклажан.

— Меня навестили детективы из полицейского управления Саффолка.

Эмма рефлекторно поежилась.

— Этот парень, с которым я познакомилась в баре отеля. С которым я трахалась несколько недель назад. В общем. Кажется, он погиб. При пожаре.

— О боже, Долл. Как ты? — Эмма села, немного пошатываясь и неуверенно опираясь на локти.

— Хороший вопрос. Не знаю.

Я проглотила ложку бурды из лимончелло и малины. Мир клубился вокруг меня, как лавовая лампа. Я была пьяна.

— Конечно, ты в шоке. Конечно, ты себя ужасно чувствуешь. Ты, ну, слушай, хочешь, я тебя обниму?

— Господи, Эмма, нет.

Я замерла. Мой язык прилип к нёбу. Эмма смотрела на меня большими карими глазами, потом вдруг ткнула пальцем.

— Давай, Долл, продолжай.

— Эмма, я не могу. Это ерунда. Он мертв. Это правда ерунда. Честно.

Я убила его, хотелось мне сказать. Я проткнула ему сердце винтажным ножом для колки льда. Я сожгла дом вместе с его телом. Нет, я не в порядке, хотелось мне сказать. Эта тупоголовая женщина-полицейский, детектив Киандра Вассерман раскопала что-то, что подтолкнуло ее найти преступника, и этот преступник — я.

— Господи. Дороти.

— Да, знаю, — сказала я и внутренне закричала.

Эмма. Я убила его. Мы валялись после секса, и я вдруг обнаружила, что моя рука обхватила рукоять ножа для колки льда. Я вонзила его в сердце этого парня. Я ведь даже не любила его. И в этом, понимаешь, вся разница между убийством Казимира и остальными: я не любила его и не ела его. Казимир даже не был закуской. Он не был даже пакетиком миндаля на борту самолета, чашкой греческого йогурта, сосиской в тесте. Он был всего лишь необязательным лакомством, его можно было жевать и глотать почти бездумно, не чувствуя, соленый он или сладкий, шелковистый или грубый, холодный, как мороженое, или обжигающий, как кусок пиццы. Казимир был мимолетной мыслью. Такие казимиры были раньше и будут потом. Так почему же я убила его?

Неужели я просто научилась получать удовольствие от убийства? Во всех сериалах и фильмах говорят об этом: ты убиваешь человека или двух и входишь во вкус, как если бы убийство было икрой или фугу, утонченным гастрономическим опытом, наслаждением, которое возводится в культ. Как если бы убийство было картофельными чипсами. Ломтик за ломтиком, и вот начинается оргия бессмысленного потворства своим желаниям. Не успеваешь оглянуться, а пакетика уже нет, и ты сидишь с грязными пальцами и жирными губами, весь залитый кровью.

На самом деле мой опыт подсказывает, что убить — это как пожарить поросенка. Если ты никогда не жарил поросенка, думаешь, что процесс очень долгий, невероятно трудный, даже захватывающий. Таким сложным, что, кажется, в любой момент все может пойти наперекосяк. И это пугает. Сам поросенок представляется таким огромным, значительно больше тебя. И как бы тебе ни хотелось зажарить его до хрустящей корочки снаружи и сочной мякоти изнутри, ты боишься, что не справишься. Но когда ты все же это делаешь, то обнаруживаешь, что на самом деле ничего сложного в этом нет. И если однажды ты уже зажарил индейку, то можешь зажарить и поросенка. А как только зажаришь его, то обнаружишь, что способен и на большее. Вряд ли тебе будет жаль поросенка. В конце концов, он восхитительный.

У меня так и не появился вкус к убийству. Возможно, я вошла во вкус относительно человеческой плоти, но у меня всегда были широкие, экспериментальные взгляды. Я могла бы научиться убивать более эффективно и результативно. Возможно, даже отрастила бы толстый защитный слой, мало чем отличающийся от мозолей на руках хорошего шеф-повара, который уберег бы меня от святости человеческой жизни. Но ни одно из этих переживаний не сравняется с грубой тягой к обыкновенному убийству.

Тем не менее даже я должна признать, что Казимир стал исключением. Его прискорбная кончина не вписывалась в мою картину мира. Так почему же я это сделала?

Хорошо помню момент, когда, лежа рядом с длинным белым телом Казимира, я почувствовала, как на меня, точно пуховое одеяло, навалилась непреодолимая тяжесть банальности. Я лежала обнаженная, все вокруг пахло сексом, и я чувствовала, как задыхаюсь под ней. Я могла бы столько всего сделать. Встать и вышвырнуть его из дома, точно в бесноватой опере, побежать к океану и броситься в его холодные бушующие объятия или просто пойти на кухню и сварить нам эспрессо. Я могла бы сделать что угодно, чтобы превратить эту банальность в другую, но не сделала. Я просто убила его.

В отличие от остальных — Джованни, Эндрю, Джила, Марко — Казимир не был неотъемлемой частью меня самой. С Казимиром я чувствовала удовольствие и силу, но не чувствовала внезапного укрепления собственной личности, как это было с Джованни, Эндрю, Джилом и Марко. Без этих четверых мужчин я не могла бы жить, а теперь мне это не нужно. Я — часть каждого из них, а они — часть меня. Убийство Казимира было таким опрометчивым и бесполезным, точно я оторвала крылья у бабочки.

И мне хотелось, мне просто не терпелось рассказать Эмме об этом убийстве. Лежа рядом с ней в ее большой смятой постели, я хотела рассказать все. Хотела признаться, рассказать об удовлетворяющей тяжести винтажного ножа для колки льда, о балетном взмахе моей руки, о кинематографичной струе крови. Я хотела нарисовать Эмме внутреннюю картину, что-то настолько плотное и реальное, чтобы она могла почувствовать аромат утиного жира, феромонов и артериальной крови. Подобно муравьеду Дали, рвущемуся с привязи, эта жестокая правда хотела быть свободной. Я почувствовала, как моя рука прикрыла рот: непроизвольное действие, чтобы остановить поток слов.

Не то чтобы я считала себя виноватой. Я не чувствовала вины за то, что ударила Казимира ножом; не чувствовала вины за то, что выпотрошила Джованни, сбив его «фиатом»; не чувствовала вины за то, что подвесила Марко вверх ногами и перерезала ему горло, как горностаю; не чувствовала вины за то, что Джил задохнулся в анафилактическом шоке; не чувствовала вины за то, что Эндрю наглотался угарного газа (и не чувствовала вины за то, что столкнула Лиама со скалы, или что Ива на удивление своевременно укусила пчела, и за то, что позволила анафилактическому шоку совершить грязную работу за меня уже дважды).

Я обыскала те части своего тела, где должна жить вина, и ничего не нашла, ни шепота, ни писка, ни мерцания, ни трепета, ни малейшего намека на что-то хотя бы отдаленно похожее на них. Я поняла, что лишь несколько вещей заставляли людей раскрывать свои тайны, и на первом месте — чувство вины. Теодор Рейк с его книгой про принуждение к признанию сломался бы об меня. Ни заикания, ни покраснения, никаких зацепок. У меня нет ничего, кроме обнаженной пульсирующей воли самой все рассказать.

Эмма говорила со мной, размахивая банкой для коктейлей, когда хотела подчеркнуть какую-то мысль, которую я упустила. Она явно говорила уже некоторое время.

— Прости, что?

— Я сказала, ты как будто живешь в какой-то полицейской драме.

— Это просто случайность. Не лучшая моя работа, — заметила я.

— Да, — сказала Эмма, — я об этом и беспокоилась. О том, что ты просто потрясающе неоригинальна. — Она посмотрела на меня. — Иди домой, Долл, ты в стельку. — И, рухнув на кровать, обхватила подушку и заснула, тихонько похрапывая.