Язык и нож я сунула в сетку, которая была привязана к моему запястью, затем сняла с Джила жилет и столкнула его в Атлантику. Он был хорошим парнем, мой Джил.

Девочка, дочь, студентка, женщина, писатель, критик, подруга, возлюбленная, любовница, убийца — кем я только не была в своей жизни. А теперь я заключенная. Это альфа и омега моей личности. Даже то, что я психопат, стоит на втором месте. В первую очередь, прежде всего и уже навсегда — я заключенная. Здесь я на всю жизнь, то есть для того, чтобы умереть, медленно, постепенно умирать. Департамент исправительных учреждений штата Нью-Йорк изо всех сил пытается сохранить мне жизнь. Парадокс в том, что одним из немногих моих прав как заключенной является право на медицинское обслуживание, с учетом того, что я здесь пожизненно. Так что, в отличие от вас, я получаю его в лучшем виде, причем за счет ваших налогов. В богатстве и бедности, болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас — пожизненное заключение похоже на брак без свадьбы.

Со штатом Нью-Йорк я теперь, как монахиня его ордена, связана навечно. Само название «пенитенциарная система» происходит от религиозного термина, который обозначает место для установления дисциплины и наказания тех, кто совершает религиозные преступления. То же самое латинское слово paenitentia означает покаяние. Какой-то неведомый благотворитель подарил женскому исправительному учреждению Бедфорд-Хиллз полный Оксфордский словарь английского языка. Его второе издание, уже немного устаревшее, но относительно слова paenitentia заблуждаться не приходится. Исправительного учреждения без цели исправления быть не может, как бы плохо эта цель ни была сформулирована.

Также пенитенциарная система не может существовать без раскаяния или того, что под этим словом подразумевают наши реформаторы. Сейчас оно может не иметь к религии никакого отношения. Нам, заключенным, предоставляются светские методы исповеди — так называемые группы, в одной из которых состою и я. А почему бы и нет. Раз в неделю можно отвлечься от скучной библиотечной работы, еды и пробежек по красной беговой дорожке. В расчете на успешную апелляцию некоторые сиделицы прямо рассказывают о своих преступлениях. Похоже, в группе четверо убийц, включая меня, хотя одна или даже две из них технически совершили непредумышленное убийство, или, как я его называю, недостаточно амбициозное убийство. Еще три сидят тут за преступления, связанные со сбытом наркотиков. Есть также поджигательница и хакерша — вот эта самая загадочная из всех, по большей части она проводит время в карцере или одиночной камере.

Мы садимся кругом. Наш психотерапевт, женщина средних лет по имени Джойс, обожает шали, у нее клочковатые, коротко стриженные и крашенные в рыжий волосы. Прощение она делает чем-то вроде фетиша. Призывает нас простить себе собственные прегрешения и прегрешения тех, кто согрешил против нас, будто мы маленькие грязные боги. Каждая сессия начинается с того, что мы сидим кругом и рассказываем о том, что произошло у нас за неделю. Иногда я даже жалею, что у меня нет попкорна. Эти женщины живут насыщенной и сложной жизнью, полной предательства, страданий и тревог. Моя же жизнь, серая, как манная каша, дарит мне сплошные развлечения. Так что я полагаюсь на помощь других.

После этого упражнения по изложению своих ежедневных драм Джойс предлагает нам рассказать о чем-то конкретном — человеке, семье, друге, родственнике, самой себе или о своем животном. Она любит слушать наши признания вины. Мне это всегда было интересно. Группа дает довольно много информации, особенно когда Джойс просит нас как-то реагировать на чувства своих товарок. Помню, как Лесли, которая сидит за поджог, рассказала о своей первой приемной семье, супружеской паре, к которой она попала вместе с тремя другими детьми. О том, как однажды она вернулась домой из школы и обнаружила, что у приемной матери связь с почтальоном. Это была довольно забавная история: маленькая поджигательница Лесли заходит в заднюю дверь своего дома и слышит, как в кладовке кто-то шебуршит, она заглядывает туда, а там ее приемную мать пялит сзади чья-то коричневая задница.

Вся группа смеялась над этим рассказом, и по мере того, как история продвигалась вперед, глаза Лесли становились все больше, голос приобретал различные модуляции: то ритмично пищал, то проваливался в синкопы, то вздрагивал. Лицо ее изображало двенадцатилетнего подростка с загубленным детством, который держал всех нас в кулаке своей истории. Лесли рассказывала, мы все смеялись. Ее приемная мать вскрикнула, завизжала, почтальон обернулся и с неэротичным хлюпом выдернул свой член из матери Лесли. Та одним движением опустила платье, подняла с пола свое серое исподнее и отвесила дочери звонкую оплеуху.

Потом ее избили до полусмерти и отправили в другую приемную семью, а оттуда еще в две. Но история достигла апогея, когда уже восемнадцатилетняя Лесли вернулась в первый приемный дом с кучей растопки, жидкостью для розжига и бутановой горелкой и вошла прямиком в эту кладовку.

Она спалила дом дотла. Все это время Лесли не переставала смеяться. Благодаря смеху она смогла рассказать и о том неловком сексе, и о пожаре; и чем ближе она подходила в своем рассказе к тому моменту, как она чиркнула спичкой, в глазах ее уже мерцали сполохи. Одна за другой мы затихли. Каждая из нас знала, что будет дальше. У каждой перед глазами стоял тот железнодорожный туннель, девушка, привязанная к рельсам, и поезд, мчащийся на нее. Все вместе мы зачарованно замолчали, охваченные ужасом. Лесли продолжала, не замечая этой тишины. Она смеялась, глаза ее были распахнуты, тело дрожало от экстаза воспоминаний.

Дом превратился в пылающую кучу, объятую черным дымом. Пожарные не смогли прибыть вовремя, она знала об этом еще тогда и смеялась. Спрятавшись в кустах через дорогу, она наблюдала, как на фоне горящего здания бегут чьи-то черные силуэты. Он сосчитала их. Трое. Только три человека спаслись, сказала Лесли и опять рассмеялась.

На этом она закончила свою историю, смех ее постепенно сошел на нет. Она сидела, раскачиваясь взад и вперед на стуле, охваченная катарсисом исповеди. Мы все молчали, охваченные неловкостью и ужасом.

Джойс глубоко вздохнула.

— Спасибо за рассказ, — проговорила она и оглядела группу в ожидании реакции.

Наши глаза встретились. Я увидела отчаяние на ее лице и подумала, вот черт.

— Дороти, какие чувства вызвал у тебя рассказ Лесли?

— Какие чувства? — переспросила я. — Я бы сказала, что мне жаль.

— Жаль? — Сейчас Джойс была похожа на красного кардинала с червяком в клюве.

— Да, жаль. Очень. Мне очень жаль, что Лесли пришлось… — я отчаянно подбирала слова, — …пережить это.

Джойс выглядела такой счастливой, будто испытала облегчение. На ее лице читалась мысль, что вот теперь, после этой жуткой истории, она может преподать нам достойный урок.

Я глубоко вздохнула и вошла в эту воду:

— Я очень надеюсь, что Лесли сможет наконец простить свою приемную мать, чтобы… — я осеклась, Джойс кивнула, группа выжидающе смотрела на меня, — чтобы простить саму себя.

— Да! — воскликнула Джойс и повернулась к Лесли, спросив, слышала ли она, что я только что сказала.

Если и есть что-то такое, что может психопату помочь научиться стать лучшим, более целостным человеком, так это групповая терапия. Она как наркотик, который он принимает с одобрения окружающих.

И то, что я психопат, совсем не означает, что я не способна учиться, становиться лучше и все такое.

Сняв с Джила спасательный жилет, я подтолкнула его к открытому устью залива, откуда во время отлива вода устремляется в открытый океан. Я вымыла лодку, сняв купальник и повесив его на лестнице. Затем приняла душ, оделась и подняла якорь. Устроившись в капитанском кресле за штурвалом, я уставилась на компас, и тут волна ужаса пробежала по моей спине. Жуткие сцены развернулись в моем воображении и дохнули на меня своим холодом. Я поняла, что совершила ошибку. Черную, невообразимо огромную ошибку.