Закончилось всё для меня так, как и должно было закончиться в нормальном девятом-десятом классе: рок-группа, компания, сплошные любовные интриги, борьба за баллы в итоговый аттестат, репетиторы, бешеная нервотрепка с выпускными экзаменами, когда отчетливо ощущаешь конец какой-то большой части твоей жизни, из которой уходить не хочется, а переход куда-то и сильно пугает своей неизвестностью, и манит безудержно.

Не покривив душой, скажу: институт я свой не полюбил сразу. То ли оттого, что я как-то по-другому себе всё это представлял, то ли оттого, что мне не так легко всё, как в предыдущие разы, давалось. Может быть, потому, что я остался жить в родительской квартире совсем один (папа с мамой уехали в очередную арабскую командировку в Марокко, а Сергей развелся с Машей и в депрессии уехал жить в Ереван), то ли еще почему-то. Я в этом так и не разобрался.

Из всех институтских историй в память, пожалуй, врезался случай, когда за какие-то очередные прогулы деканат велел мне писать объяснительную, ибо на слово в мои бесконечные байки о причинах пропусков никто уже не верил. Я и написал. На следующий день меня отловили и передали, что декан хочет видеть меня лично. Я не на шутку напрягся. Сильно волнуясь, зашел во внушительных размеров кабинет. Декан – как мне тогда казалось, старичок лет сорока пяти, – осмотрев меня с ног до головы, сказал:

– А вы, я погляжу, мастер объяснительные писать. На своих полутора страницах вы меня в какой-то момент даже убедили, что у вас были серьезные причины не ходить в институт на протяжении двух недель. Ну вы, блин, и молодец… Предположу, что такой навык вам, молодой человек, в жизни пригодится.

Так я поверил в волшебную силу слова. И свое умение им пользоваться. Эта вера меня несколько раз в жизни спасала и помогала. А порой и сподвигала на разные эксперименты, один из которых в данную минуту вы держите в руках.

С большим скрипом я добрался до финиша – диплома, изрядно потрепанный и много чего переживший вне стен института.

Было очевидно, что пора двигаться дальше, как-то жить в новых реалиях, ведь самая беззаботная и веселая часть жизни прожита.

Тогда казалось именно так.

Ты всё еще молод, но уже пора в другую, взрослую жизнь.

Stand up and fight! You're in the army now[10]

– Очка-а-арик! Умный?

В этот момент в моей голове пронеслось мыслей, казалось, больше, чем за все предыдущие восемнадцать лет жизни. Ответить утвердительно – слишком нагло и самонадеянно, ответить отрицательно – как-то совсем неискренне будет.

– Так точно, товарищ полковник.

Полковник Селезнев был человеком, которого невозможно представить не офицером. Крупный, грузный, седой, знающий все ответы на все вопросы, прошел двадцатилетним мальчишкой всю Великую Отечественную от звонка до звонка, много повидавший в своей жизни. Очень простой, справедливый и солдат по-отечески любивший, он догадывался, по какой именно причине я опоздал к месту несения службы на день, сославшись на недомогание. Скорее всего, он предположил, что произошло это от острого желания посмотреть последнюю, пятую серию «Места встречи изменить нельзя» с Высоцким в главной роли[11]. Это он мог и понять, и простить. Он сам, казалось, был одним из героев того фильма.

– Ну что, в писари пойдешь? А то у меня ефрейтор Колосков дембельнется скоро, а мне нужен писарь, не борзый и грамотный.

Мне показалось, что нехитрые критерии мне вполне по зубам.

– Так точно, товарищ полковник.

Собственно, так началась моя служба в Советской Армии в ноябре 1979 года.

Надо сказать, что дело это довольно сложное и, безусловно, накладывающее отпечаток на всю последующую жизнь. После комфортной жизни с родителями, друзьями, одноклассниками ты в одночасье оказываешься в абсолютно незнакомой среде и обстановке, в окружении абсолютно чужих людей. Я не знаю, как сейчас, в технологический век, а тогда тебя стопроцентно отрезали от всей твоей предыдущей жизни и ты должен был начинать всё с чистого листа в месте, где ты никто и звать тебя никак. Твоя личность никого не интересует. Думать и пытаться что-то осмысливать строжайше воспрещается. Всё это работает только против тебя. Либо ты соглашаешься на эти правила, либо система тебя уничтожит. Понимаешь это практически сразу.

Приведенный выше диалог – единственный эпизод человеческого общения за первую неделю службы.

Не верьте тому, кто рассказывает, что в армии ему понравилось с самого начала. Даже матерый мазохист впадает в глубочайшую депрессию и осознает себя полнейшим говном с первого дня. Не отпускает это чувство до самого конца службы, да и потом, идя по жизни, ты периодически ощущаешь тот самый аромат «школы жизни».

При этом, конечно, там ты в разы быстрее постигаешь науку выживания на уровне подсознания. Хорошо это или нет – не знаю. Стоит ли оно того – большой вопрос.

При всём этом ты живешь там целых два года, а для восемнадцатилетнего человека это гигантский срок. Приспосабливаешься как-то, куда-то выруливаешь. Проходят годы, и в памяти остаются в основном веселые, жизненные и поучительные воспоминания.

– Ты, армян, всегда устроишься! Ты уже писарь, а Потикян уже художник. Как вы так умудряетесь?

Майор Джинджолия искренне, как ребенок, радовался такого рода открытиям. Он никогда не скрывал, что он не знает, как оказался офицером Советской Армии, как дослужился до майора и как умудрился до сих пор ни на чем не попасться. Человек он был совсем не армейского склада, веселый грузинский ловелас и гуляка. Человек добрый и всегда искавший позитива. Солдат не мучивший, но и не помогавший им никак.

Это именно он где-то через полгода моей службы заговорщически вызвал меня к себе и абсолютно серьезно начал рассказывать свой хитроумный план, ставший, очевидно, результатом долгих и непростых размышлений.

– Армян, смотри, на той неделе к нам в батальон пришел из учебки сержант Дуб. Так?

– Так, товарищ майор, – ответил я, совсем не понимая, что могло его в этом заинтересовать.

– Ты можешь его в мою роту записать?

С каких это пор его стало интересовать, кто попадет в его роту из новеньких? Начинаю понимать: сейчас произойдет что-то экстраординарное.

– Конечно могу, товарищ майор.

– Надо будет его назначить приказом командиром второго отделения второго взвода. Понял?

– Так точно.

На его лице начинает появляться выражение абсолютно счастливого своим изобретением человека. Наверное, такое выражение было на лице Менделеева, когда он закончил свою таблицу.

– Рядовому Дубине из второго же отделения надо срочно, слышишь, срочно присвоить звание ефрейтора.

– Он же дубина, тащ майор.

– Ты так ничего и не понял до сих пор? А еще говорят, армяны умные. – На его лице появилась усталая улыбка боксера, победившего в двенадцатом раунде соперника нокаутом. – Представляешь, на вечерней поверке я буду зачитывать: сержант Дуб, а он мне «я». Ефрейтор Дубина, а он мне «я». Прикольно же будет. Дуб и Дубина подряд!

– Так точно, тащ майор, прикольно.

По жизни всё забывающий и не очень ответственный, на этот раз майор Джинджолия строго отслеживал и интересовался карьерой двух солдат из его роты до тех пор, пока однажды, дней через десять, на вечерней поверке он не зачитал:

– Второе отделение. – Пауза.

Неторопливый победоносный взгляд по рядам солдат.