Когда я наутро проснулся, ее уже не было. Я накинул кое-что из одежды, постучал в ее дверь. Нет ответа. Видимо, уже ушла в библиотеку.

На простыне моей остался запах ее тела, на коже тоже. Не хотелось с ним расставаться. Душ приму попозже, не сейчас. Не съев ни кусочка и не выпив кофе, я направился прямиком в кафе «Алжир».

Шагая по Брэттл-стрит, я все гадал, почему так спешу. Я такой ненасытный? Я уже про нее забыл и думаю лишь о том, как расскажу про случившееся Калажу? Почему она ушла исподтишка? Ответов я не знал.

Прежде чем охватить мыслью радость, которую ощущал, я вдруг почувствовал неприятный укол ужаса, расправлявшего свои темные крылья над этим солнечным мигом. Потому ли мы занялись любовью, что в сердце у меня в тот момент бушевал гнев, а секс питается гневом, как питается красотой, любовью, удачей, смехом, досадой, печалью, влечением, отвагой и отчаянием, потому что в сексе все игроки равны, потому что через секс мы протягиваем руку в мир, если больше нам предложить миру нечего? Именно поэтому все и случилось – из-за чванства Ллойд-Гревилей, из-за того, что Калаж резко поставил между нами преграду как раз в тот момент, когда я готов был признать в нем собрата-шантрапу? Или, может, я заразился его похотью, подхватил его похоть, как лихорадку?

И на это нет ответа.

Калаж уже сидел за своим привычным столиком с cinquante-quatre, разложив по столешнице привычные предметы, со все еще мокрыми волосами. Он свертывал самокрутку и просвещал стоявшую рядом Зейнаб, что спаржа действительно очищает почки, как диуретик и детокс. Усиливает мочеотделение, в результате из почек вымываются токсины.

Говорили они всегда по-французски.

– А я-то думала, что запах – это из-за внутренней инфекции, – произнесла она, одною рукой держа свой деревянный поднос.

– Нет, запах – признак того, что тело очищается. Расщепляя спаржу, тело выделяет аминокислоту, которая называется аспарагин – она всегда присутствует в моче людей после того, как они ели спаржу.

Она млела от восторга.

– Калаж, ты все на свете знаешь?

– Я энциклопедия хрени.

Она улыбнулась, услышав, как он себя принижает, – видимо, показала этим, что сочувствует ему, он ведь так скверно о себе думает, и одновременно продемонстрировала, что ее не проведешь ни этим, ни чем-либо еще. Она, наверное, увидела в этом признание в личной слабости, которую он не раскроет перед не столь ему близким человеком.

– Я по сравнению с тобой такая невежда.

– Совершенно верно, Зейнаб, – он сидел неподвижно и начал набирать воздух в легкие. – Но мне ты как сестра, и я убью всякого, кто посмеет к тебе прикоснуться.

– Не сестра я тебе, и не надо ради меня никого убивать, Калаж, я о себе и сама позабочусь.

– Ты ребенок.

– Я не ребенок, могу это тебе доказать в секундочку, и ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, не надо притворяться.

– Не говори так.

К моему крайнему удивлению, он покраснел.

– Да как тебе угодно, Калаж. Я ждать умею, – произнесла она, не обращая внимания на мое присутствие: я так и стоял, застыв между ними. – Только дай знать, и я буду твоей сколько захочешь. Как устанешь – сразу скажешь. Sans obligations^[13].

– С ним говори, не со мной, – Калаж ткнул в меня пальцем: таким в тот день было его приветствие.

– С ним? Да он на меня даже не смотрит. А ты хоть смотришь. Как сказала: сколько захочешь и ни минутой дольше.

После этого она ушла за стойку.

– Еще одна, – произнес Калаж, когда она уже не могла слышать. Правой рукой он пододвинул стул с беспечной грацией адвоката, который готовит стул для подзащитного, только что вошедшего в комнату для свиданий.

– Ну, рассказывай.

– Ты первый рассказывай.

Мы обменялись новостями.

Насчет девицы, нуждавшейся в частых посещениях туалета, он оказался прав.

– Она нуждалась в посещении туалета… даже во время оргазма.

Он рассмеялся. Зейнаб, которая за стойкой раскладывала бутербродики на большом блюде, – и та прыснула, услышав его историю.

– Вы, мужики, свиньи, – сказала она. – Для тебя, Калаж, нет ничего святого. И ты хочешь, чтобы я считала себя твоей сестренкой?

Не обращая на нее внимания, он спросил, как прошел мой вечер. Я рассказал про девушку из сорок второй квартиры, как мы стояли голышом на террасе и смотрели на весь Кембридж, скрытый во тьме. Он тут же прозвал ее la quarante-deux, Сорок Вторая.

– Ее зовут Линда, – поведал я.

Ему больше нравилось la quarante-deux.

– Нас, наверное, соседи слышали, особенно та, что живет за стенкой.

– Тем лучше.

Спросил, повторили ли мы на террасе. Я не знал, как ответить, чтобы не выложить всю подноготную.

– Скажем так: мы там начали, – сказал я.

– И ты тоже свинья, – послышался комментарий Зейнаб.

– Кто тебя просил подслушивать? Это мужской разговор.

– Я бы вас, мужиков, такому могла научить… – отозвалась она из кухни.

Калаж любил вдаваться в подробности, поэтому про его ночь я узнал все. Она жила в Уотертауне, но по вечерам любила приезжать в Кембридж. Широкая ухмылка, в смысле: мы-то знаем зачем. Работала в отделе искусства университетской библиотеки, дома красивые картины, живет одна, даже без животных. В постели уходит в отрыв, безбашенный секс. Однако, если подумать, механический секс. Страсть с крепко зажмуренными глазами. Именно поэтому больше он ее видеть не хочет. Одной ночи довольно. Да что с ней не так? – осведомился я. Не в моем духе, ответил он. С ней всяко хватило бы ночей четырех максимум, потом она начала бы просить сперва того, потом сего, потом стала бы пенять, чего это он не делает вот этого, дулась бы еще сильнее: а почему не это?.. Знал он эту песню от начала до конца. Называется «семейственность». Такие женщины вечно в депрессии, потом и вас вгоняют в депрессию и, доведя до настоящей глубокой депрессии, вас же в этом и обвиняют, теряют к вам интерес, ищут нового кандидата на депрессию. Как всегда, сильнее всего он боялся, что, слишком сильно сблизившись с таким человеком, он в итоге в самый глухой ночной час сковырнет и погубит свое ремесленно-домодельное «я» и заместит его эрзац-двойником массового производства. Его это страшно пугало, потому что другой его страх состоял в том, что он может полюбить это состояние эрзаца или, хуже того, позабыть, что когда-то был другим. Даже его месье Зеб превратится в эрзац – и куда ему тогда податься?

Впрочем, была и другая причина, почему он считал, что не стоит с ней крутить дальше.

– Слишком быстро у меня все выгорает, – сказал он мне, и действительно: то, к чему он прикасался, долго не жило.

После секса она захотела сделать с него набросок. Ни в коем случае, отказал он. А почему? – спросил я. «Во, погляди». И как Харпо Маркс достает из-под плаща дымящуюся чашку кофе, он вытащил листок плотной голубой бумаги, сложенный в четыре раза. Развернул, хлопнул на стол и, чтобы придержать, поставил влажное блюдце на один край.

– Это я? – спросил он – в голосе так и булькает ярость. – Вот это я?

Она набросала пастелью его лицо и голые плечи.

– Да, ты, – ответил я. Сделано было весьма мастеровито. – Замечательная вещица, экспрессивная.

– Дерьмо это. Родители чертову кучу денег вбухали в ее образование, а она в свои тридцать только и способна, что никнуть первого встречного араба из занюханного кафе, а потом попросить его посидеть неподвижно, хотя он умирает как спать хочет – и все ради этого? Вот этого?

Он выхватил листок из-под блюдца, попросил Зейнаб подойти сию же минуту и показал ей. Вот этого?

Зейнаб вышла из кухни и вытирая передником руки на ходу, кинулась к нашему столику.

– Чего?

– Вот этого, – повторил он.

– Поглядим. – Она поднесла рисунок к глазам, издала довольный горловой щелчок, а потом и глазом не моргнув поцеловала картинку.

– Tu es beau, – произнесла она нараспев, – tu es vraiment beau, ты просто настоящий красавец.