Трудно представить себе человека, который жил на площади Вогезов или поблизости в первой половине XVII века и не дорожил бы этим пристрастием превыше всех остальных. Пусть даже почти все их амурные истории оказывались бессчастными, вздорными и глубоко трагическими, но французы демонстрировали завидное трезвомыслие, когда брались про них писать. У них не исчезла потребность анатомировать свои чувства, или воспоминания о своих чувствах, или страхи перед тем, что об этих чувствах подумают другие. Они были интеллектуалами в самой беспримесной — и, пожалуй, самой грубой — из всех существующих форм. Ясным для них было не то, что они видели (человеческим страстям это вообще несвойственно). Свирепой прозрачностью обладало то, как они это выражали. В итоге они предпочитали анатомировать человеческие пороки, а не пытаться их исправить. Они болтали, перемещаясь из одного салона в другой, — на площади Вогезов это было совсем несложно. Почти в каждом павильоне жила précieuse, желавшая открыть собственный небольшой салон, или ruelle, у себя в спальне. Сложно сказать, чего в этих укромных ruelles было больше — поступков или разговоров. Известно то, что каждый тогда был великим мастером по превращению всего на свете в разговоры. Они всё переводили в умственную плоскость.
Как и Декарт в «Страстях души», они прочерчивали путь любви на геометрической плоскости и придавали ему такую устрашающую уравновешенность, что возникает подозрение: модели эти были им нужны для того, чтобы успешнее развеивать хаос, царивший внутри. Любовные карты, такие как carte de Tendre мадемуазель де Скюдери, и сегодня продаются в парижских открыточных лавках. Стремительно возникли иронические и непристойные варианты достаточно благонравной карты Скюдери. На одной из них Королевская площадь представлена этакой столицей амурных похождений. Другую составил Бюсси-Рабютен, двоюродный брат мадам де Севинье. Не найти более красноречивого примера несходства между французами и англичанами, чем то, что, пока французы старательно прорисовывали собственный вариант «Ярмарки тщеславия», на другом берегу Ла-Манша пуританин по имени Джон Беньян трудолюбиво составлял карту путешествия совсем иного толка. Его «Путешествие пилигрима» вышло в свет в том же году, что и «Принцесса Клевская» мадам де Лафайет. Для него мир был ареной борьбы добра и зла, для нее — чередой психологических вывертов и причуд, заставляющих вспомнить о маниакальном пристрастии к анализу, который был в моде в очень, очень многих салонах на площади Вогезов.
Французы придумали для этого особое слово. Это называется préciosité. Получается, что они дали самому лучшему своему свойству очень дурное название. Но потом все-таки передумали и поменяли название на «классицизм». В любом случае вирус распространился, и французы поныне не способны устоять против того, чтобы извлечь на свет божий все свои сомнения и поименовать каждое из них по полной форме: je ne sais quoi, буквально: я не знаю что. Любимым их занятием было с помощью этого je ne sais quoi выкуривать из нор истину. Смесь Декарта с маньеризмом дала изобильные всходы.
Шарль Лебрен, преданный ученик Декарта, и поныне считается одним из основных оформителей площади Вогезов. Стиль его часто относят к барокко, однако почти никто не станет оспаривать: если что барокко и было чуждо, так это картезианское мышление. На площади Вогезов превалирование интеллекта над излишеством считывается мгновенно. Впрочем, есть здесь и явные признаки сублимированной тревоги. Первый, второй и третий этажи каждого павильона служат образцами архитектурной гармонии, они спроектированы по четким параметрам — никаких отступлений от модели, предложенной зодчими короля Генриха IV (принято считать, что это были Андруэ дю Серсо и Клод Шастийон), — а вот в окнах спален на верхних этажах начинается разнобой: то были крошечные бунты каждого строителя против общего плана.
Генрих IV, который лично следил за застройкой площади, и поныне остается самым любимым королем французов: le bon roi[23] или le vert galant (дамский угодник) — так его принято называть — прославился остроумием, добродушием, трезвомыслием и ненасытностью во всех смыслах. Он говорил: у каждого крестьянина во Франции по воскресеньям в горшке должен вариться цыпленок. Когда ему сказали, что он может взойти на французский престол, но для этого нужно перейти из протестантства в католицизм, он и глазом не моргнул. Париж, заявил он, стóит мессы. Площадь Вогезов, как и ее кузина с острова Сите, площадь Дофина, построена в узнаваемом стиле Генриха IV: фасады из кирпича и камня, причем кирпич, подобно Генриху IV, незамысловатый, практичный, без излишеств, годный на все времена года и все эпохи. Хотя площадь Вогезов элегантна, щеголевата и отнюдь не скромна, в ней нет ничего «дворцового». Кроме того, на ней витает дух высокопоставленных чиновников, предпринимателей, финансистов, которым король и его министр финансов Сюлли в 1605 году отписали этот участок с условием, что каждый тут построит дом на собственные средства, по единому проекту. Некоторые из этих людей родились богатыми, другие сколотили собственные состояния и, безусловно, намеревались их и сохранять, и выставлять напоказ. Однако и они, подобно своему королю, не любили вычурности и крикливости: богатство не бросилось им в голову, как в голову королю не бросилась власть. Разумеется, обе формы опьянения их настигли, но уже в ином поколении и в правление совсем другого монарха, внука Генриха, Людовика XIV.
На землях, где Генрих IV решил создать новую площадь, когда-то стоял замок Турнель, известный своими башнями, — именно там в 1559 году скончался король Генрих II, его погубила рана, полученная по ходу дружеского поединка с человеком, носившим явственно чужеземное имя: Габриэль де Монтгомери. После кончины Генриха II его жена, Екатерина Медичи, снесла замок Турнель. Екатерина и по сей день считается злобной, коварной и мстительной королевой — самым гнусным ее деянием стала Варфоломеевская ночь 1572 года, когда были преданы мечу сотни французских протестантов. Еще одна горькая историческая ирония заключается в том, что протестант Генрих IV, который надеялся умиротворить французских католиков, женившись на дочери Екатерины и Генриха II, королеве Марго, не только не смог предотвратить кровопролитие, разразившееся сразу же после их свадьбы, но и сам сорок лет спустя погиб от руки религиозного фанатика, причем всего в нескольких кварталах от того места, где окончил свои дни Генрих II. До завершения строительных работ на площади он не дожил.
Генрих IV и Сюлли были слишком практичны, чтобы заслужить звание визионеров, и все же в каждом из них была толика визионерства. По их изначальному замыслу, под аркадами должны были поселиться простолюдины: торговцы, производители тканей, а также квалифицированные иностранные рабочие, скорее всего получавшие субсидии от государства. Идея была здравая, поскольку Сюлли, как и другие французские министры финансов, мудро привлекал иностранную рабочую силу, чтобы Франция могла производить продукцию на своей территории, а потом экспортировать то, что иначе пришлось бы покупать за границей. Однако в данном случае план оказался непрактичным. Дело в том, что недвижимость тут была элитная. Свою эксклюзивность площадь подчеркивала, в частности, тем, что, согласно проекту, фасады зданий не смотрели на остальной Париж, а выходили, во всей своей элегантности, друг на друга — как будто наслаждаться их видом было дозволено не прохожим — те и не догадаются о существовании скрытой площади, — а только немногочисленным счастливчикам.
Площадь Вогезов обладает всеми свойствами роскошного двора, вывернутого наизнанку, — именно это и подметил Корнель в своей комедии «Королевская площадь». Все живут бок о бок, все вращаются в одних кругах, всем до всех есть дело. Выгляни в окно — и вот тебе напоказ чужое грязное белье. Впрочем, не спешите в это поверить: как говорила о жизни при дворе мадам де Лафайет, здесь все не то, чем кажется. Площадь Вогезов — и Корнель мгновенно об этом догадался — не просто идеальный золотой берег, но еще и идеальная сцена.
