Совершенно не исключено, что Александрия, как написал когда-то Лоренс Даррелл, это столица памяти. Вот только никакой Александрии не было бы, не изобрети мы ее в своей памяти.

На этой фотографии 1921 года ему 65 лет: лысина, что-то вроде седой подстриженной бороды, левая рука покоится не совсем слева на поясе, скорее на нижней части левого бедра, отведя в сторону борт жилета; осанка самоуверенная, даже слегка угрожающая, однако при всей явственной и намеренной уравновешенности позы в ней сквозит опаска. В руке, немного приподнятой, он — как и все пожилые мужчины из отцовского семейного альбома — держит что-то вроде сигариллы, впрочем, что-то потолще сигариллы, хотя до сигары оно и не дотягивает; на кончике, похоже, пепел. Можно сказать (в попытке подражания знаменитой аналитической реконструкции того, как Моисей у Микеланджело держит свои скрижали), что фотограф, наверное, вовремя не предупредил клиента и клиент, решив, что между двумя снимками вклинилась пауза, решил быстренько затянуться, но припрятать запретную сигариллу не успел, так что сигарилла, которую изначально предполагалось убрать из кадра, попала туда и заняла центральное место.

Впрочем, что-то мне подсказывает, что это, возможно, просто небольшое перо. С другой стороны, кто же держит перо или ручку между средним и указательным пальцами, да еще этак расслабленно вывернув ладонь наружу? Нет, точно не ручка. Кроме прочего, откуда взяться ручке, если позирующий стоит, а на заднем плане никакого письменного стола? Наверняка сигара.

Если всмотреться, в его расслабленной позе начинает проступать заученность: одной рукой подбоченился, другой вроде как выставил сигарету напоказ — не задним числом, не смущенно, а декларативно. Да и пепел говорит о многом: вовсе он не собирается упасть, как оно выглядит поначалу; столбик пепла заострен, будто бы карандашной точилкой, вот почему я подумал про шариковую ручку, прекрасно зная, что никаких шариковых ручек тогда не существовало. Что еще более странно — сигарилла совсем не дымит, из чего следует, что либо дым убрали ретушью в фотолаборатории, либо сигариллу не прикуривали вовсе.

Из чего можно заключить, что сигарилла эта помещена на снимок совершенно преднамеренно.

Зачем же этот почтенный господин — а поза явственно свидетельствует о том, что господин почтенный, — так назойливо демонстрирует нам свою сигариллу? Может ли она быть просто сигариллой, или это куда больше, чем сигарилла, и даже больше, чем ручка: протосимвол всех символов, говорящий не только о пренебрежении, угрозе, уравновешенности или гневе — но попросту о могуществе? Этот человек знает, кто он такой; несмотря на возраст, он силен и способен это доказать; вот, посмотрите на его сигариллу — с нее даже не падает пепел.

Другая фотография того же персонажа, но не в таком преклонном возрасте, относящаяся году к 1905-му, говорит нам примерно о том же. Волосы аккуратно расчесаны — причем их гораздо больше, — борода хоть и с проседью, но куда гуще. Он сидит, за спиной у него репродукция умирающего мраморного раба работы Микеланджело: нагое тело скрючилось в предсмертных конвульсиях. Мужчина на этой фотографии смотрит в камеру, совсем слегка ссутулившись, в плечах меньше уверенности, скорее неловкость, почти смятение. Вид у него уставший, изнуренный, замученный; в левой руке сигара, докуренная почти до конца; жалкие остатки он держит в одном-двух сантиметрах над точкой схождения ляжек, почти — и я настаиваю на этом «почти» — воспроизводя выставленную напоказ наготу умирающего у него за спиной раба.

Возможно, я переборщил с символизмом. Я бы — спешу это добавить — с величайшей уважительностью взял назад каждое слово, если бы не одна подробность: персонаж на двух этих фотографиях, до предела нагруженных фрейдистскими символами, — не кто иной, как сам Фрейд. А можно ли смотреть на сигариллу Фрейда и не думать фрейдистских мыслей?

Впрочем, в дело включается и еще один символ. Глядя на эти фотографии, я явственно понимаю, что между стоящим пожилым человеком 1922 года и сидящим человеком помоложе 1905 года явно что-то лежит. Название этому — успех.

Человек на более поздней фотографии состоялся. Он благоустроен, влиятелен. Он стоит в позе, которую принято принимать на фотографии: в ней читаются собранность, светскость, уверенность, благополучие, уравновешенность, пожалуй, с толикой лукавства и высокомерия, но не остается никаких сомнений в том, что это гражданин мира, много путешествующий востребованный персонаж, который многое видел и многое пережил. Если вдуматься, он не просто состоялся, он создал себя, он, как говорят французы, «прибыл на место». «Арривист» — это тот, кто прибывает; «парвеню» — тот, кто уже прибыл. Ты позируешь с сигаретой, или сигарой, или сигариллой не только потому, что сигара говорит о благополучии — как будто люди с сигарами достойнее тех, что без, — но еще и потому, что сигарилла — это инструмент, способ, это подпорка для того, чтобы прочно занять свое место на картине, а в расширительном смысле и в мире. Курение не просто говорит об успехе, оно кричит об успехе. Служит его неотъемлемой частью. Закурив, преуспевший еврей тем самым доказывает, что добился определенного статуса.

Позволю себе употребить другое слово, которое в наши дни весьма в ходу и воплощает в себе кошмар всех современных иудеев: этот человек ассимилировался. «Ассимилироваться» — странный глагол, который используется также и в невозвратном залоге, и означает он — быть поглощенным, быть впитанным, инкорпорированным в общую нееврейскую среду. Впрочем, есть у этого глагола и еще одно значение, тесно связанное с его этимологией: «ассимилировать» — значит заставлять симулировать, то есть уподоблять.

Казус заключается в том, что такую позу принимали, чтобы симулировать успех. Человека фотографировали с курительным приспособлением в руке, дабы показать, что он не позирует, — он якобы уже достиг такого положения, что позировать ему нет нужды. Позируешь с сигарой, чтобы дать понять, что не позируешь с сигарой. Ты принадлежишь к этому обществу, а значит, тебе не надо больше беспокоиться о принадлежности к нему. Итальянцы бы, наверное, назвали такое позирование sprezzatura[9]: добавить трубку — и осложнения достигнут Магриттовых масштабов. Еврей, позирующий с сигарой, символизирует две вещи: что он достиг общественного и профессионального успеха и что он успешно ассимилировался.

Таких евреев с сигарами было много.

Есть фотография дородного, чрезвычайно ухоженного и самодовольного молодого человека — костюм его явно сшит у лучшего портного. Он сидит, положив одну руку на ляжку, а в другой держит сигариллу, почти так же, как и Фрейд; подбородок приподнят, на лице высокомерие, в улыбке этакая лихость. Зовут его Артур Шнабель.

Другого сфотографировали на улице — он шагает куда-то, держа трубку в руке. На нем не идущая ему шляпа с широкими полями. Выглядит он крайне скованно и нелепо. Прикидывается, что совершает променад по знакомым улицам, но трубку при этом держит опасливо, как пробирку с мочой, которую несет в лабораторию. Зовут его Альберт Эйнштейн.

Еще один и вовсе не смотрит в объектив, ладонью подпирает подбородок, в руке сигарета. У него вид благополучного интеллигента, однако если и жил в этом веке неблагополучный интеллигент, так это Вальтер Беньямин, погибший в бегах.

Есть еще фотография молодой женщины, одной из самых отважных интеллектуалок своего времени; вид у нее совершенно запуганный и обескураженный — она тоже решила воспользоваться для фотографии безотказным подспорьем, однако сигарету держит на отлете, едва ли не выталкивая за рамку (похоже на позу нью-йоркских таксистов, которые курят в окно машины), но при этом отчаянно за нее цепляется в надежде, что сигарета придаст ей хоть какой-то вес, а иначе она на вид чистая студентка. Зовут ее Ханна Арендт.

Ну и есть еще фотография величайшего итальянского романиста этого века, человека, который познакомил итальянцев с Фрейдом, перевел Фрейда и взял себе весьма занятное имя: Итало Звево, известный также как человек, который превратил запойное курение в предмет, достойный современной литературы. Он сидит, закинув ногу на ногу, и держит сигару прямо над ляжкой — жест явственно фрейдистский.