Не знаю. Может, процесс письма открывает нам параллельную вселенную, в которую мы одно за другим перемещаем самые драгоценные наши воспоминания, а там перетасовываем их по своей воле.

Может, именно поэтому все мемуаристы лгут. Мы переиначиваем правду на бумаге, чтобы переиначить ее в действительности; мы лжем о своем прошлом и изобретаем суррогатные воспоминания, чтобы лучше осмыслить собственные жизни и жить той жизнью, про которую знаем, что она воистину принадлежит нам. Мы пишем про свою жизнь, чтобы видеть ее не такой, какой она была, а такой, какой хотим представить ее другим, чтобы взять взаймы их взгляд и увидеть свою жизнь их, а не своими глазами.

Может, только совершив это, мы и начнем осмыслять историю своей жизни, и она покажется нам терпимой, а в итоге, может, даже и красивой; жизнь в принципе не бывает красивой, но мерилом ее красоты может, наверное, служить тот, кто видит ее изъяны, знает, что они непростительны, но при этом непрерывно учится смотреть в другую сторону.

Помимо денег и средств передвижения, путешественнику нужно одно: любопытство. Нужно стремление увидеть, услышать и испытать определенные вещи — либо в первый, либо в двадцать первый раз в жизни. Вот эти виды, эта река, тот или иной городок, странные повадки людей из далеких мест, этот ресторан, этот язык, даже азарт от посещения далеких островов просто ради того, чтобы закрыть глаза и безмятежно поваляться на пляже в чужом краю, — без любопытства ничего этого не будет. Да, путешествуем мы либо по делу, либо ради удовольствия. Но даже самый закоснелый делец время от времени, сидя в своем лимузине с тонированными стеклами, замечает краем глаза Колизей в полуденном свете и говорит: «Чего бы я только не отдал, чтобы прогуляться под этими арками в такой замечательный весенний день». В тот же вечер он блуждает по узким переулкам Трастевере, пытаясь уловить дуновение легендарного Рима. Что же до тех, кто путешествует ради удовольствия, ответ предельно прост: само предвкушение удовольствия подпитано любопытством.

Говоря о сути путешествий, часто забывают упомянуть мелкую деталь, которая настолько самоочевидна, что о ней и вспоминать-то стыдно: а именно, что всякое странствие должно откуда-то начинаться. Турист покидает одну страну, чтобы посетить другую. Самолет вылетает из одного аэропорта, чтобы совершить посадку в другом. То, что в большинстве онлайн-сервисов бронирования вам по умолчанию предлагают обратный билет, напоминает, что всякая точка отправления — теневой партнер точки прибытия: они должны отличаться, причем отличаться разительно, и именно разница между ними и придает смысл любому путешествию. Без этой разницы не было бы любопытства, путешествий, туристов. Курс на путешествие нам задает дом. Именно дом мы покидаем, зная при этом, что вновь обретем его в конце путешествия. Кроме того, без дома путешествия утратили бы безопасность. Говоря словами Т.С.Элиота: «С конца всегда мы начинаем». Одиссея — это лишь затянувшееся путешествие домой.

Напротив, странствия кочевников или цыган принадлежат к совершенно иной категории. Кочевники перемещаются по миру, но с места на место их гонит не любопытство, а жизненная необходимость. Кочевники не знают, где их путь завершится, как никто из них не помнит, где он начался. Нельзя двигаться вовне при невозможности двигаться вспять. Им некуда возвращаться. Странствие становится домом, передвижением пропитано все — то, как кочевники молятся, стирают одежду и добывают пищу, как спят ночами и куда уходят умирать. Если кочевник ставит шатер точно на том же месте, где ставил его и раньше, это происходит, как мне представляется, либо по совпадению, либо в интересах удобства. Мысль о возвращении в конкретное место или придании какому-то месту большей ценности, чем другим, по неким причинам нематериального плана им представляется роскошью, а то и логическим противоречием. Кочевники к подобным вещам равнодушны.

Что до изгнания, придайте любопытству и безразличию добавочный крутящий момент, потом переплетите их друг с другом, убедитесь, что они смешались неразделимо, — и поймете, как (и почему) я путешествую.

Сперва два слова обо мне: я изгнанник из Александрии Египетской, где родился и вырос и откуда семья моя вынуждена была бежать в силу антисемитских и антиевропейских настроений, которые возобладали в Египте.

У изгнанника, как и у кочевника, нет дома, в который он мог бы вернуться. Дом он утратил, дома больше нет, возвращение не состоится — Одиссей только что выяснил, что Итака полностью уничтожена землетрясением и все, кого он знал, мертвы. Впрочем, изгнанник, в отличие от кочевника, не способен свыкнуться с бездомностью; постоянные перемещения для него столь же неестественны, как и для любого туриста, потерявшего обратный билет. Изгнаннику нужен дом, а не промежуточная остановка. Вот только дом утрачен, а о том, как обрести новый, у изгнанника нет ни малейшего представления. Смущает его даже необходимость «выбирать» этот новый дом. Ведь выбирать себе дом — все равно что выбирать цвет кожи. Можно обзавестись четырьмя стенами, но станут ли они домом? Куда бы изгнанник ни попал, он обводит окружающее тоскливым взглядом и думает про себя: «А я все помню совсем иначе». «Это очень мило, — говорит он спутнику, взглянув на Тихий океан, — но это не Средиземное море, как-то тут странно». Его бесит главное правило туризма: искать новое, незнакомое, непривычное. «Конечно, оно странное и незнакомое, — откликается спутник. — Любите знакомое — оставались бы дома».

Только в этом вся и беда. Дома у него нет.

Дом у него где-либо в другом месте.

Или, если сформулировать чуть иначе, дом у него где-либо в другом времени — вот почему изгнанников так тянет ко всему, на чем крупными буквами написано: «где-либо в другом времени» или «где-либо в другом месте».

Моя жена, родившаяся и выросшая в США, пускается в путь с изгнанником, когда летом мы отправляемся в Европу. Она разглядывает каждый очередной памятник, меня же памятники выводят из себя. Ей хочется задержаться в очередном живописном городке в предгорьях; мне решительно наплевать на живописные городки в предгорьях. Она посещает музеи и храмы, у нее неистощимый запас любопытства. Я воплощенное безразличие. Мы ходим по одним и тем же улицам, но могли бы с тем же успехом идти по противоположным тротуарам: она высматривает то, чего раньше никогда не видела, я жду не дождусь встречи с тем, что знал раньше.

Ее тянет к себе новое и незнакомое; мне нужно одно только старое. Ей только бы ничего не напоминало о доме, я отчаянно выискиваю остатки своего дома. Ей нравится сбиваться с пути, я своего пока еще не нашел.

Мое любопытство — если я вообще его проявляю — пробуждают совсем другие вещи. Жене для этого нужно увидеть вещи, которые разжигают воображение, мне — вещи, которые бередят память. Мы путешествуем вместе врозь.

Я хочу, чтобы мне напоминали об утраченной Итаке; она пребывает в поисках нового мира. Каждая поездка в любой средиземноморский город должна приближать меня к тому, что я знаю, или к тому, что я, как мне кажется — впрочем, я уже в этом не уверен, — помню и вроде как хочу увидеть снова. Без этого по мне хоть вообще не путешествуй. Мне нравится ходить по улицам чужеземных городов и подмечать воображаемые вехи — несуществующие вехи, которые для меня-то существуют, поскольку ведут в параллельное место и в теневой часовой пояс где-либо в другом времени.

Жена моя наблюдает все это и пытается уговорить меня сбросить «багаж», который я за собой таскаю. Я готов признать ее правоту. Иногда, когда мы идем вместе по незнакомым улицам, я пытаюсь, что называется, сблизить позиции. Смотрю на невпечатляющие жилые здания в безликих районах и задаюсь не вопросом: «Стоило ли вообще ехать в этот город?», — а вопросом: «Смог бы я здесь жить?». Я высматриваю дом; жене довольно отелей.

С течением времени мы достигли своего рода компромисса: я пытаюсь оставить попытки путешествовать в поисках утраченного времени, а вместо этого путешествовать в поисках воображаемого будущего. Я «навожу мосты» не словами: «Правда же этот живописный городок в предгорьях очень красив?», — а иначе: «Могу я себе представить, что я здесь живу?».