Впервые я оказался в Риме в качестве беженца в 1965 году. Я оплакивал жизнь в Александрии и твердо решил, что Рим не полюблю никогда, но в конце концов вынужден был сдаться и на три волшебных года почти полюбил Кампо-Марцио — ближе к любви к какому-то месту мне не удалось подобраться уже никогда. Я постепенно полюбил итальянский язык и Данте, и здесь — а больше нигде не было такого на земле — я даже выбрал здание, в котором когда-то будет мой дом.
Много лет назад одна из двух моих любимых прогулок начиналась с того места, где Кампо прорезает претенциозная магистраль XIX века, Корсо-Витторио-Эмануэле-II. Едва школьный автобус пересекал на пути из Ватикана реку, я просил водителя высадить меня у Ларго-Тассони, а не везти до Станционе-Термини, откуда мне еще сорок минут предстояло добираться общественным транспортом до нашей обшарпанной квартирки в рабочем райончике за Альбероне. От Ларго-Тассони я либо направлялся к югу, к виа Джулия, потом — к Кампо-де-Фьори и бродил там часа два, либо двигался к северу.
Больше всего мне нравилось заблудиться в лабиринте крошечных тенистых укромных охристых vicoli[14], и я не терял надежды, что рано или поздно эти блуждания выведут меня на маленькую очарованную площадь, где мне предстанет красота еще более высокого разряда. Превыше всего мне хотелось вольно бродить по улицам Кампо-Марцио и столь же вольно отыскивать там все, что хочется отыскать, будь то истинный образ этого города, или нечто во мне, или мое отражение в увиденных вещах и людях, или новый дом, который заменит утраченный мною в изгнании.
Привычка бродить по этим улицам после наступления темноты была скорее связана со мной и моими тайными желаниями, чем с самим городом. Она позволяла мне раз за разом переиначивать свои фантазии, потому что именно так мы ищем себя — на ощупь, оступаясь, сворачивая не туда. Водя своим щупом вокруг Кампо-Марцио, я всего лишь показывал, что я здесь не чужой, предъявлял на него права — ведь я проходил здесь много, много раз: так поступают собаки, поднимая лапу на нужных углах. Самой бессмысленностью этих прогулок я наносил на карту Рим собственного изобретения, Рим, в существовании которого я очень хотел убедиться, потому что тот Рим, который ждал меня дома, мне совсем не нравился. На залитых закатным светом улочках ренессансного Рима, который стоял одновременно и между мною и Римом древним, и между мною и современным миром, мне удавалось представить себе, что вот прямо сейчас, сам не ведая, каким образом, я выпростаюсь из одного круга времени и, шагая по узкому переулку, куда выходят особняки Кампо-Марцио, загляну в окна, которые уже так хорошо изучил, позвоню внизу в звонок и услышу в домофоне некий голос: он скажет мне, что я опять опоздал к ужину.
А потом настал день, когда случилось чудо. Я шел мимо Пьяцца-Кампителли и увидел на одной двери табличку: Affittasi (сдается). Не удержавшись, я зашел внутрь и заговорил с portinaia[15], сказал, что моя семья, возможно, захочет эту квартиру снять. Когда мне сообщили цену, я и бровью не повел. Вечером я первым делом сообщил маме, что нам нужно переехать, так что не могла бы она, пожалуйста, завтра бросить все дела и встретить меня после школы, чтобы посмотреть новую квартиру. Она может не тревожиться о том, что не знает итальянского: вести переговоры буду я. Когда мама напомнила, что мы бедны и зависим от щедрости своих родственников, я измыслил предлог: поскольку та сумма, которую мы ежемесячно платим противному дядюшке за нынешнюю нашу дыру, раздута до неприличия, почему бы нам не найти местечко получше? До сих пор не могу понять, почему мама на это повелась. Мы согласились, что, если не удастся уговорить portinaia снизить цену, мама изобразит на лице сдержанное неодобрение.
Я и представить себе не мог, что за столь обтерханным фасадом в Кампо-Марцио может скрываться совершенно великолепная, роскошная квартира. Когда мы вошли в пустые комнаты с высокими потолками, от наших робких и опасливых шагов по скрипучему паркету вокруг заметалось такое эхо, что мне захотелось прихлопывать эти шаги один за другим, как будто то были незваные насекомые, которых мы притащили с собой из Альбероне, и они сейчас выдадут в нас самозванцев. Я огляделся, посмотрел на маму. До нас обоих, видимо, дошло, что у нас нет денег на покупку даже кухонного стола для этих хором, не говоря уж о четырех стульях к нему. И все же, заглядывая в старые комнаты, я тут же понимал, что это тот самый Рим, который я так люблю: невероятно пышный, барочный, похожий на героическую оперу Георга Фридриха Генделя. Дочь portinaia следила за мной глазами. Я пытался сохранять невозмутимость, поглядывал на потолок, будто оценивал его состояние, — привычным, опытным взглядом. Я проскользнул еще в одну комнату. Спальни были слишком велики. Кроме того, их оказалось четыре. Я тут же выбрал, которая будет моей. Выглянул в окно, увидел знакомую улицу. Открыл балконную дверь, шагнул наружу — кафельный пол был залит меркнущим светом предзакатного солнца. Я оперся на перила. Жить здесь.
В доме напротив жильцы смотрели телевизор. На мощенной булыжником боковой улочке кто-то гулял с собакой. Два крупных стеклянных фонаря свисали с двух стен соседнего углового дома и уже отбрасывали на них бледный оранжевый свет. Я представил себе, как мама посылает меня вниз купить молока, представил себе во дворе мотороллер — свою мечту.
Мама в тот день приоделась, наверное, чтобы впечатлить portinaia. Но ее сшитый по мерке костюм, недавно подправленный, казался старомодным, да и сама она выглядела постаревшей, нервозной. Роль свою она играла ужасно: изображала, что ей что-то не нравится, но она толком не понимает что, а потом напустила на себя тот самый недовольный вид, который мы тщательно отрепетировали: это случилось, когда стало ясно, что они с portinaia не договорятся о цене.
— Anche a me dispiace, signore — я очень сожалею, синьор, — сказала дочь portinaia.
В тот день я унес с собой не только сожаление, сквозившее в ее темных быстрых глазах, — с ним она провожала нас к выходу, — но и глубокую печаль, с которой она, будто для ровного счета, вбросила этот довесок, оставшийся со мною до конца дней: «Signore». Мне только что исполнилось пятнадцать лет.
Я часто гадал, что сталось с этой квартирой. После того нашего визита я уже не решался ходить мимо и изобретал хитроумные окольные пути, чтобы не столкнуться с portinaia или ее дочерью. Много лет спустя, приехав из США с длинными волосами и бородой, я заглянул туда снова. Сильнее всего меня удивило не то, что Кампо-Марцио теперь наводнили роскошные бутики, а то, что кто-то снял знак «Affittasi» и потом не повесил его на место. Квартира меня не дождалась.
Тем не менее это здание, где я никогда не жил, осталось единственным местом, которое я неизменно посещаю при каждом приезде в Рим, так же вот, как Рим, который преследует меня и поныне, это тот Рим, который я выдумал по ходу своих полуденных прогулок. Здание это теперь не тускло-охристого, а розовато-персикового цвета. Оно тоже пересекло некую черту и, как и девочка с арапскими глазами, пытается сохранить молодость: опытная рука косметолога сглаживает выбоины, которые всегда придавали человечность римским камням, в результате чего ток времени превращался в безболезненное крошечное чудо. В пятнадцать лет я навестил жизнь, которую хотел прожить, и дом, который рано или поздно собирался сделать своим. Теперь я навещаю жизнь, которую мечтал прожить.
По счастью, здесь настоящее, подобно полуденному солнцу, постоянно вторгается в прошлое. Я останавливаюсь перед зданием, и уже через несколько минут на меня начинает наползать равнодушие, и я поспешно отправляюсь на одну из своих долгожданных долгих прогулок — зная, что она завершится лишь после захода солнца. Я думаю про охру, воду, свежие фиги и простую здоровую пищу, которую съем на обед. Думаю про свой просторный балкон на седьмом этаже отеля «Де Рюсси», откуда открывается вид на одинаковые купола Санта-Мария-ди-Монтесанто и Санта-Мария-деи-Мираколи, рядом с Пьяцца-дель-Пополо. Именно этим мне всегда и хотелось заняться в Риме. Не что-то посетить и даже не что-то вспомнить, а просто сидеть и со своего насеста, спиной к холму Пинчо, озирать весь раскинувшийся передо мной город в умиротворяющем чарующем свете римского полудня.
