И уже я боюсь, что это никогда не кончится.

Кто-то упорно давит на кнопку звонка. Одно из неудобств моего лофта – старинный глазок на входной двери. И невозможно понять, кто стоит у двери, пока не спросишь, поэтому нельзя сделать вид, что тебя нет дома.

Хоть бы это была Иззи. Ну, Джош тоже хорошо, но лучше Иззи. Хотя я немного боюсь. Что я ей скажу? Что я могу ей сказать? Как объяснить ей, что со мной случилось в эти две недели?

Дзи-и-и-и-инь.

Кому я так понадобилась? Если я его не открою, то проведу весь вечер, раздумывая, кто это мог быть. Я тащусь к домофону, моля Бога, чтобы это был не Бейл и не Фи.

– Это я, – говорит Иззи. – Где ты, черт возьми, была? Сейчас же открывай.

Я с облегчением нажимаю на кнопку. И вот она уже входит в дверь. Она так на меня зла, что даже не захотела меня поцеловать. Я знаю, что нападение – лучшая защита, и спрашиваю:

– Почему ты не открыла своим ключом?

– Я его потеряла. – Она обреченно пожимает плечами. Я набрасываюсь на нее с разъяснениями, что это опасно и что теперь придется заказывать дубликат. У нее виноватое лицо.

Я спрашиваю:

– Ты смотрела в туалетном столике?

– Нет.

– Думаю, он там. Лежит в ящике вместе с носками.

– Зачем я буду держать его вместе с носками?

– Понятия не имею, но он наверняка там. Мы идем на кухню. Сегодня воскресенье, сейчас полпятого вечера. А значит, пора выпить живительного джина с тоником. Мне, конечно, нужно держать оборону. Моя интерлюдия с ключом нейтрализовала Иззи не окончательно.

– Что случилось, Кэс? Меня не удивляет, что ты исчезла, но это же была не командировка. Я звонила на студию, мне сказали, что у тебя ларингит. Я звонила сюда, но никто не отвечал. Ты что, попала в больницу?

Я впервые как следует вижу Иззи с тех пор, как она пришла, и чувствую себя довольно гадко. У нее задерганный вид. Видно, что она волновалась за меня. Но она переживает и за потерявшихся щенков, срубленные деревья и отсутствие в Индии чистой проточной воды. В сравнении со всем остальным, что так заботит Иззи, моя самовольная отлучка чуть дольше недели – мелочь. Мы смотрим друг на друга, и она умолкает, что-то заподозрив.

– Но ты на вид здоровая. Ты просто прекрасно выглядишь.

Это правда, выгляжу я божественно. Мои волосы, естественно, черные и блестящие, теперь сияют. А улыбка, прежде появлявшаяся, лишь когда надо было произвести впечатление, не сходит с лица. Кожа у меня всегда была бледная, а теперь я могу похвастаться нежным румянцем.

– Почему ты не звонила ни мне, ни Джошу, ни матери? Мы сходили с ума. Что, черт возьми, происходит?

Она трещит, тараторит, сыплет вопросами. На некоторые из них я склонна ответить, – на те, что посложней. Я с облегчением вздыхаю, когда она вдруг замолкает на миг – ах, вот оно что, Иззи заметила грязную посуду, оставленную после завтрака. Обычно я патологически аккуратна, а сегодня не вымыла посуду. И остатки еды на тарелке предательски выдают, что на завтрак я ела насыщенные жиры (а не горстку хлопьев с отрубями со свежевыжатым апельсиновым соком, как обычно).

Иззи поражена.

– Это случайно не яичная ли скорлупа? – спрашивает она с радостным изумлением. Я качаю головой, уставившись в кафельный пол.

Интересно, можно ли ее отвлечь, если сказать, что заметила под холодильником грязь. Ох, вряд ли.

– Ты изменила принципам, да? Раньше ты не кормила мужчин завтраком. Кто лее удостоен такой чести?

– Даррен. – Вот и все. Удивительно, но нет ни сил, ни желания придумывать какую-нибудь чушь. Я хочу о нем говорить.

– Даррен?! – Она ничего не понимает. – Когда мы последний раз с тобой разговаривали, вы серьезно поссорились. Он собирался везти тебя на вокзал, и ты возвращалась в Лондон одна. Что же случилось?

То и случилось. Случился Даррен.

И я рассказываю Иззи, как мы ехали в Дарлингтон, рассказываю про бассейн и прогулки по пляжу и кладбищу. Я хихикаю, краснею и говорю без остановки, и даже в этом состоянии, близком к истерике, с удовлетворением замечаю: она тоже считает, что прогулки по кладбищу – это не совсем обычно. Я описываю паб, ресторан и шипение кофейного автомата в кафе. Я повествую о том, что когда мы сидели за зверски оранжевым пластмассовым столиком, мне вдруг все стало ясно. Отчетливо как никогда я вдруг поняла, что хочу его. Так хочу, что это желание одержало победу над моим рассудком и над моим здравомыслием.

– Постой. – Иззи вытягивает перед собой худые руки, пытаясь остановить этот поток. Она делала так же, когда мы учились на вечерних курсах русского языка. Я всего лишь стараюсь быть искренней, но Иззи тонет в этих мутных водах. Конечно же, она думает, что когда я говорю о своем желании, то имею в виду секс. Только секс. Оно и понятно, если учесть мое прошлое.

Понятно, но не верно.

Она берет без спроса мою сигарету и закуривает.

– Я поблагодарила его за кофе и хотела уйти, но…

– Но?

– Он положил ладонь на мою руку и сказал: «Не за что. Мне было очень приятно, Кэс». – Я говорю медленно-медленно, хотя Даррен говорит совсем не так, потому что хочу подчеркнуть важность этих слов. Хоть бы моя история показалась ей забавной и не слишком драматичной.

– Не может быть, – произносит Иззи идиотским голосом, словно надеясь, что это ее спасет. Она знает, что все это я считаю глупостями. Любой мужчина, пытающийся залезть ко мне в трусы, не имеет права на сантименты. Я этого не выношу.

Как правило.

– А он называл тебя случайно не Кэз? – она произносит мое имя, как пьяный Дэвид Наивен в роли Джимми Тэрбака. Как ни странно, мне вчуже стыдно за нее. Нам всегда нравилось представляться грубыми и гадкими, но теперь мне это кажется ребячеством. Даррен этого не заслуживает.

– Если честно, нет.

– Но у него была влажная рука. – Иззи, естественно, растеряна и все еще требует, чтобы я утешила ее одной из своих «крутых» историй, одной из бесчисленного множества подобных. «Крутые» рассказы поднимают ей настроение, потому что она ужасно хотела бы хоть раз «укусить», чтобы защитить себя, – хотела бы, да не может, не умеет. Моя жестокость к противоположному полу примиряет ее с собой. Хотелось бы помочь ей, но сейчас я не могу врать.

– Она была сухая и прохладная.

Иззи едва не разливает свой джин с тоником: она так поражена, что пытается поставить бокал мимо кофейного столика.

– Осторожно, – ворчу я.

– И тогда ты его захотела?..

После глубокого вдоха я заставляю себя продолжить.

– Просто я не смогла уехать.

Я объясняю Иззи все, как умею. Я говорю, что посуда грязная, потому что я не могу заставить себя ее вымыть. Я даже заявила, что простыни грязные по той же причине.

– Простыни? Мы уже добрались до простыней?

Я могла бы рассказать ей о том первом разе, когда не было никаких простыней, а только грязная кирпичная стена. О том, как это было торопливо и неистово. Пальто я промочила под дождем и испачкала, его нужно отдать в чистку. А шарф стал липким от подсохшей любви, потому что я вытерла шарфом его член.

И знаю, что если расскажу это Иззи, она решит, что это все то же, что и раньше. Но хотя сам акт был крайне грубым и, можно сказать, животным, он сделал все иным. Мы были окружены светом, возродившим нас. Обособленные и отдалившиеся от всего мира, мы плавали в собственном временном измерении, о котором не знал больше никто, и никто не мог нарушить наше уединение. Мне открылась тайна. Теперь я знаю, что означают сердца, цветы и все эти символы. Я побывала в этом мире, и я знаю, что это такое.

Он завершил меня.

У той стены в переулке.

Сможет она это понять? Нужно выяснить.

Я рассказываю ей то, о чем клялась молчать. Я не могу сдержаться, все это рвется наружу. Я переполнена Дарреном. Мыслями о нем. Воспоминаниями о нем. Мечтами о нем. Это не нервы, это другое. Я взволнована, опьянена им.

Я боюсь.