***

Дома родители уговаривают меня прочитать что-нибудь из сочинений своего нового Учителя. Им все кажется, что он сможет указать мне верный путь в жизни и направить мой разум в нужное русло. И я читаю – отчасти из любопытства, отчасти чтобы отвязаться от назойливости матери – она все равно не отстанет, пока я не засуну нос в эту писанину. Но в общем-то, если быть честной с самой собой, я читаю то, что они предлагают мне, по той же причине, что и всегда: из-за зависимости, из-за неумения находиться наедине с собой. Я пытаюсь сосредоточиться на содержании того, по чему скольжу глазами, – и понимаю, что это просто очередная ложь, претендующая на открытие конечной, Абсолютной истины и, соответственно, на Вселенское значение. Опять что-то насчет обретения высшего знания (естественно, с помощью единственно правильных, их методик), очень нудно и замысловато, с употреблением огромного количества искусственных терминов на санскрите, словно они надеются потрясти воображение читателя таким древним и засаленным методом, – о том, что ждет тех счастливцев, которые достигнут того заветного состояния (какого именно – для понимания этого предполагаемый читатель слишком туп и не просвещен).

Я честно прочитываю книгу до конца, даже пытаюсь постигнуть смысл употребленных в ней терминов. Впрочем, это совершенно бессмысленно – термины в словаре пояснены так коряво и с таким надрывом… У меня возникает ощущение, что я лучше понимала сама санскритское слово до того, как прочитала его пояснение в глоссарии.

Я приношу маме книгу обратно и с тяжелейшим сердцем смотрю в ее полные надежды и боязливого ожидания глаза – и не знаю, что сказать. В конце концов, видя, что она и так поняла, что «просвещение» не сработало, я набираюсь духу и говорю все как есть. Говорю, что не верю ни единому слову в этой книге, не верю в возможность такой абсолютной гармонии и умиротворения, не верю в возможность вечного человеческого счастья ни здесь, ни где-либо еще… То, что предлагается в этой книге, не прельщает меня ни капли, более того, вызывает в моей голове исключительно ощущение невыносимой тоски и одиночества. Именно – одиночества. Сказала, что я не хочу одна достигать того состояния, оно мне на фиг не нужно, если я буду вынуждена наслаждаться им в одиночку. Мама пыталась парировать, мол, я слепа и поэтому не понимаю, какое это счастье – достигнуть высшего блаженства. А я ей ответила: нечего и рассчитывать, что я когда-нибудь прозрею. Она заплакала и сказала, что я обречена на вечное несчастье. А я стояла и смотрела в ее глаза, пытаясь взглядом передать то одиночество и отчаяние, которое всю жизнь разъедало меня изнутри, то отчуждение и равнодушие, которое я ощущала, думая о том, что она моя мать. Ведь вот же – она моя мать, а я ее дитя, она должна своим материнским инстинктом чувствовать – не понимать, а именно чувствовать, как плохо мне сейчас, как страшно и тревожно, как пусто и холодно у меня внутри. Но она с ужасом в застывших красных глазах продолжает смотреть на меня, как, наверное, смотрели на осужденную на казнь ведьму ее соседи: вроде и помогала им, и лечила, но вот кто-то, чей авторитет запрещает сомневаться, сказал, что она плохая, – и они поверили. И смесь страха, и любопытства, и боязни заразиться, и смутного ощущения, что что-то не так, переливается мутными оттенками на их лицах.

Назад! Назад! К Леде! Благословен будь воскресный вечер!

***

И все-таки они успели повлиять на меня, успели потревожить ту спокойную атмосферу, которой я окружила себя с таким трудом. Домой я еду совсем другим человеком. Но это ни о чем еще не говорит – такие метаморфозы происходят со мной иногда по нескольку раз на день. И если обычно меня тревожит расплывчатость моей личности, то сейчас я думаю обо всем этом совершенно спокойно и отвлеченно, словно не о себе. За окном идет дождь, и я любуюсь круглыми блестящими капельками, медленно сползающими по стеклу. Они встречаются, путешествуют, ссорятся, обмениваются любезностями – у них своя жизнь. Но сейчас я не думаю о том, как одиноко и неуютно было бы мне в их мире, как бесцельно и безотрадно, по сути, их существование – я просто любуюсь круглыми блестящими капельками с длинными, как у кометы, хвостами.

Сидя в душной людной электричке, со скуки разбираю, почему я так люблю дождь?

Солнечный свет слишком богатый, он вдохновляет и побуждает к активности даже самое тусклое и бедное воображение. Но на таких, как я, он оказывает исключительно пагубное воздействие. Щедрое солнце, словно талантливый колорист, любую, даже самую невзрачную вещь – будь то человек, или окурок, или очередь в магазине – превращает в уникальное произведение искусства. И я, как поклонница Красоты, не могу пройти спокойно мимо всего этого, но меня не хватает на все. Это – слишком большое, слишком сложное и непостижимое. И меня как личности уже не существует. Я проживаю сотни жизней вместо одной, своей собственной.

А дождь – это мое спасение. Людям все кажется серым и одинаковым, но для моего воображения такой однообразной палитры вполне достаточно. Наконец я чувствую себя отдельным человеком. Равномерный серый цвет успокаивает меня, упорядочивает мысли. Он словно идеальный холст, на котором я могу творить все, что мне хочется. А попробуйте-ка начать писать по пестрой основе – ничего не выйдет, она будет постоянно отвлекать вас, и в итоге получится что-то вроде мазни Поллока.

Вдруг позади меня громко хлопает дверь, и кто-то торопливо проходит мимо. Меня обдает волной дешевых, приторно-сладких духов – из тех, что вызывают в вас вполне закономерную ненависть к носителю этого запаха и человечеству вообще, они въедаются в ваши глаза, в нос, в мозг, пропитывают собой все ваше существо и еще долго вы не можете отряхнуться от этой липкой дряни. Этот запах сбивает меня с ног и накрывает непроницаемым, отсекающим реальность колпаком… И вот мне снова 10 лет, в кулачке зажаты первые заработанные деньги – я выиграла их на местном шахматном турнире. Деньги смешные, но для меня это целое состояние, таящее в своей бумажной душе невообразимые сокровища. Я стою перед ларьком и составляю в голове сотни комбинаций того, что могла бы купить. Простая, в общем-то, задача представляется мне мучительной дилеммой, противоречивые желания разрывают душу. И все-таки, смягченная гордостью и предвосхищением тех улыбок, которые выпишут эти подарки на их лицах, эта боль не такая уж неприятная.

Наконец я решилась. Мама получит шоколад, папе достанется небольшой пакет орехов, а дяде, моему дяде-эстету я подарю «духи». Подрагивающим от радостного волнения пальчиком я указываю продавщице на заветный флакон, тщетно пытаясь выговорить его нечленораздельное название. Хочу ли сначала понюхать?! – О, какие глупости! Как она не понимает: в таком изящном голубом флаконе в виде фигуры красивой женщины может таиться только самый чудесный в мире аромат! Дядя будет в восторге, я уверена.

И вот покупки сделаны, я лечу домой. Воровски пробравшись в свою комнату, я с величайшим трепетом и громким стуком сердца достаю приобретенные сокровища. Они лежат передо мной на кровати и ублажают глаз, и густой, мягкий бальзам обволакивает мою душу…

Куда исчез тот ребенок, который так любил своих родных, в каких странах затерялось то волшебное ощущение счастья от возможности сделать другому приятно, кто, кто наслал на это жизнерадостное дитя ту страшную болезнь, которая парализует сердце и вместе с лучшими душевными порывами человека плодит метастазы сомнения и разочарования? Отчего сегодня меня тошнит от этих духов, как затошнило тогда дядю, хотя в умных книжках, которые мы читаем и исповедуем, черным по белому написано: форма не важна, главное – намерение и искреннее чувство. Отчего все кажется ненужным, бессмысленным, искусственным?..

***

Те два с половиной дня, что меня не было, начисто изгладили мой образ из Лединого сознания. Она встречает меня на пороге, и взгляд ее, равнодушно скользнувший по мне, и голос, механически бросивший «привет», и выражение лица, и походка, и движения – Боже! – они такие, словно мы видимся в первый раз.