Мы живем вместе, мы совершаем поступки и реагируем друг на друга; но всегда и во всех обстоятельствах мы – сами по себе.

Олдос Хаксли

Посвящается родственным душам.

Клянусь, они еще остались на этой чертовой земле.

Когда их не станет – ее тоже не станет.

Берегите их, если они случайно повстречаются вам на жизненном пути.

Пусть даже они будут родственны не вам.

Не завидуйте и не презирайте.

– Думаешь, выдержит? – спрашивает Высокий.

В ответ – молчание, мягкий шепот перьев и гул раскаленного ветра.

– Молодой еще, – со снисходительным сочувствием говорит Высокий своему напарнику. Оба стоят, облокотившись на длинные копья. Молодой – это, очевидно, тот, кто держит меня на руках.

Эти двое, мрачные, грозные, неприступные, как черные скалы на том берегу Огненного озера, нависают надо мной олицетворением сурового, неподкупного Закона, но я стараюсь не смотреть на них. Из-за их темных крыльев на меня таращится тревожное зарево. Там, где оно поднимается от Огненного озера, небо похоже на огромное кроваво-гнойное месиво. Воспаленный воздух наполнен тяжелым запахом горелого мяса и зловонных испарений. Я смотрю на противоположную сторону небосклона – там облака похожи на пушистые прохладные перья, взглядом можно почувствовать, какие они мягкие и нежные. И небо там – высокое и прозрачно-холодное. Может, там иногда идет снег.

– Ты знаешь, как все будет. И все равно хочешь отправить ее этой дорогой. Подумай, есть много других, более верных путей. Правда, тогда она наверняка вернется сюда, но мало ли…

– Она справится, – тихим, но твердым голосом говорит тот, что держит меня на руках. Я перевожу взгляд на его лицо. Оно доброе и мягкое, глаза большие, спокойные и теплые.

– Смотри, чтоб потом не пришлось жалеть. Время сейчас вон какое, народ валом сюда валит.

Высокий указывает в сторону пламенеющей долины.

– А эти быстро возвращаются назад. Расскажи ему.

Он кивает своему напарнику, но тот с досадой машет рукой и отворачивается. Тяжко вздохнув, Высокий говорит:

– Мы вон тоже с ним хотели по молодости помочь одному из «этих». Вдвоем поручились за него, вдвоем боролись за него как могли. Но, видишь ли, тем, кто попал сюда, защитная оболочка не полагается, а без нее там очень сложно. В какой-то степени его тоже можно понять… В общем, он сам оборвал свой путь, а мы очутились здесь.

На лице Высокого появляется выражение острой боли и разочарования.

– Ты вообще сюда добровольно перешел, а зачем, спрашивается? Из ненужного самопожертвования, из бравады какой-то. Знаешь, в этом есть что-то от Гордыни, ты не находишь? – Высокий прищуривает глаз, словно стараясь смутить того, кто крепко прижимает меня к груди.

Но сероглазый смотрит на него так прямо и честно, что тому становится неловко. Он опускает глаза и, вздохнув, говорит:

– Как знаешь… Подскажи этим, чтоб хоть назвали ее как-то по-хорошему. Верой, что ли.

Сероглазый кивает. Качая головами, те двое уходят. Мы остаемся одни на высокой скале. Позади – багровое зарево, окутавшее все небо над тем жутким местом, откуда он вытащил меня. Внизу – долгая, долгая дорога, которую у меня вряд ли хватит сил пройти. Мне становится очень страшно и тоскливо, я смотрю на склонившееся надо мной лицо – оно исполнено любви и преданности, но в глазах таится тщательно запрятанная тревога. Какие они! – темно-серые, спокойные, как туман над водой, глубокие и чистые, словно то озеро, которое он мне показывал и которое я никогда больше не увижу. Если только не пройду, не споткнувшись, не упав, не сбившись с пути, ту длинную дорогу – всю, от начала до конца, без ропота и сожаления, без сомнения и отчаяния, – пройду и вернусь так, как мне предписано, не укоротив ее самовольно, не спрыгнув в овраг, не бросившись в реку.

Нам с ним был показан этот путь – весь, кроме конца, – таковы здесь правила. Чтобы потом нельзя было сослаться на неведение. И там все не так, все неправильно, все настолько бессмысленно, что я ни на минуту не смогу забыть об этой неправильности, – и все же мне уже не дано будет вспомнить, что может быть иначе. И шанс на то, что, остро ощущая изъян во всем, и в том числе в себе, томясь по тому неизведанному, что я так никогда и не вспомню, мне удастся пройти весь путь до конца, – шанс этот микроскопически мал.

Внезапно со стороны Огненного озера доносится протяжный, тяжелый гул, и мощный порыв ветра обдает нас потоком раскаленного воздуха и пепла, и еще каких-то частиц, от которых щиплет глаза и больно дышать. Чтобы защитить меня, он расправляет свои большие мягкие крылья. И я уже не вижу озера, не вижу кроваво-фиолетового зарева, заполонившего собой все небо, – я вижу только большую теплую стену, сотканную из крошечных пепельных перьев. Сероглазый хочет уберечь меня не от ветра. Он заслоняет меня от того страшного места, куда мне, скорее всего, придется вернуться. Он хочет, чтобы последнее, что я увижу здесь, последнее, о чем я буду смутно помнить на протяжении всего Пути, было родным и любящим, преданным и ждущим.

– Ну, с Богом! – произносит он твердым голосом – и сбрасывает меня в пропасть.

Облака сегодня красивые. Облака сегодня красивые целый день. Утром они плыли так высоко, и мне приходилось задирать голову, чтобы разглядеть их как следует. Днем они напоминали белоснежное руно, кое-где прохудившееся, словно небожители пытались прикрыть им голое уродство Земли. А сейчас они надели все самое нарядное и провожают огромного багрового зверя на покой.

Но мне… мне все равно. Меня не радует эта красота – она меня угнетает. Глядя в небо, я думаю о том, как банально восхищаться его великолепием, как тошнотворно уподобление облаков кораблям или волнам в разбушевавшемся море. Я не могу отвлеченно любоваться этой потрясающей красотой. Просто любоваться и радоваться тому, что имею возможность созерцать ее каждый день – всегда разную и неповторимую.

Своей возвышенностью, своим волшебным спокойствием они слишком сильно напоминают мне о том, что я здесь – внизу – и мне НИКОГДА не приобщиться к их миру, к их гармонии. А впереди еще целый день, и до ночи – единственной отдушины, когда я могу наконец погрузиться в то долгожданное состояние, где не существует вопросов, не существует законов мира, не существует моего сознания, – еще очень, очень далеко. Да и смогу ли я заснуть? Этот вопрос начинает тревожить меня с самого утра.

Но сегодня есть и другие поводы для волнения. Первый день университета.

Собираясь на первую в своей жизни лекцию, я была уверена на все сто, что мои будущие однокурсники – полнейшие ничтожества, бездарные тупые посредственности, и даже если среди этого сброда найдется хоть одна настоящая личность, все, на что я могу рассчитывать, – это пара-тройка точек соприкосновения, не больше.

И вот я стою среди орущей толпы, где каждый пытается обратить на себя внимание, и корчу из себя мисс независимость. Руки засунула в карман (чтобы не видно было сгрызенных до мяса ногтей), жую жвачку, делаю вид, что мне на все плевать, но из-под кепки, надвинутой на самые глаза, я внимательно изучаю своих будущих одногруппников, пытаясь по их поведению просчитать, как я должна себя поставить.

Вон та кучка у окна – там несколько знакомых физиономий, с которыми я сдавала вступительные экзамены. Под видом живейшего интереса к моей судьбе они пытались узнать мой средний балл. Но меня не проведешь, детки. Я назло наврала им тогда, что у меня бешено высокий балл, они сжались от зависти и пошли знакомиться к другим, попроще. И вот я стою одна и никого знать не хочу.

Впрочем, через некоторое время мне все же пришлось узнать некоторых ближе, чем хотелось: аудиторию открыли, и народ хлынул в нее с таким остервенением, которое простительно разве что блокадникам, дорвавшимся до хлеба. Собственно, так я и познакомилась с ней – в дверь впихивали преимущественно по двое, и волей не знаю чего я очутилась в паре с симпатичной девушкой небольшого роста. Скорее всего, я бы не обратила на нее тогда внимания, если бы не одно но.