В этот же момент в избу Мины впорхнул зимородок и обернулся Ведь-авой.

– Я попрощаться прилетела, – сказала она мужу. – Мне больше нельзя здесь оставаться. Занимайся с Никитой, воспитывай его.

– Ты же мать! – укоризненно посмотрел на неё Мина. – Неужели не хочешь увидеть ребёнка?

– Иногда буду тут появляться. По ночам, тайком… Пусть все думают, что я умерла. Похоронишь меня через три дня, как положено у христиан.

– Как? – недоумённо воскликнул Мина. – Но ведь ты передо мной стоишь… живая!

– Разве? – засмеялась Дева воды.

Она указала рукой на стол. Там лежала точная её копия. Мёртвая.

– Похорони. Вот тебе деньги на похороны и на воспитание сына.

Ведь-ава дала Мине кожаный кошелёк с монетами, последний раз поцеловала его и исчезла.

Мина почувствовал себя так, будо из него высосали душу. Бессознательно, словно лунатик, он дошёл до кершпяля, и там его немедленно сморил сон.

Проснулся он утром, когда уже рассвело. Открыл глаза, и увидел склонившуюся над собой женщину. Она была красива, но не как Ведь-ава. Её красота совсем не напоминала холодное совершенство лазоревого яхонта, огранённого искусным ювелиром. Нет, это была тёплая, мягкая, домашняя, человеческая красота.

– Полё! – воскликнул поражённый Мина.

– Да, это я! – ответила Пелагея. – Я проголодалась в Тона ши. У тебя есть штюрьба? Или салмат? Или веца ям?[1]

– Да, штюрьба есть…

Он вытащил из печи чугунок, поставил перед женой и радостно наблюдал, как она хлебает уху прямо оттуда.

Пелагея пробыла в избе до вечера и навсегда исчезла, а Мина год проходил в трауре. Вновь по Полё, хотя все думали, что по Марё…

----

[1] Пелагея хочет похлебать горячего и перечисляет мордовские супы. Штюрьба – уха. Салмат – суп из молока и яиц с клёцками. Веца ям – пшённый кулеш.

Глава 41. Без сивухи судьи глухи

До Благовещения[1] оставалась неделя. Проснувшись на рассвете, Варвара стащила с себя срачицу и начала с грустью её разглядывать.

– Видишь, Денясь? – вздохнула она. – Это кровь. Краски у меня пошли. Значит, так и не зачала я.

– Ещё понесёшь. Какие твои годы.

– Нет, что-то со мной не так, – ответила Варвара. – Надо бы ещё раз жертву Ведь-аве принести. Когда с Васькой за мёдом поедем. Поговорить с ним надо бы…

Поротую Ноздрю долго ждать не пришлось. Явился он в тот же день, ближе к закату.

– Готовься, Денис! – ещё в дверях выпалил он. – Завтра тебя в Козлов повезут. Вмистях с прочими жалобщиками и свидетелями. В полдень крест целовать будешь. Божиться, что не оболгал Путилу Борисовича. Ему, знать, тоже ж придётся припасть к кресту губами. Дьяк Ларионов Григорий Яковлевич из Разрядного приказа прибыл. По царёву повелению. Роман Фёдорович того дьяка потчевал вчерась романейским вином, стерляжьей ухой да золотыми кулебяками с севрюжиной, лососиной и налимьей печёнкой. И ещё юницу прелестную к нему отправил…

– В Великий пост? – изумился Денис.

– Дк рыбой же ж потчевал, – с ехидцей в голосе ответил Поротая Ноздря. – Чтоб смотрел зорче. Ты уж Боборыкина не подведи. Говори всё, как в жалобе написал, а не то вновь пытать тебя начнут. Больно пытать.

– Помню я ту жалобу. Не упаду в грязь лицом.

Скоро к караульной избе подкатились сани, и Дениса с Варварой повезли в Козлов. Там возле собора Покрова Пресвятой Богородицы уже стояли жалобщики. Ждали, когда прибудет московский дьяк. Однако он не спешил: с утра его потчевал Биркин. Теми же постными яствами, что и тамбовский воевода.

– Как же я супротив царёва наказа пойду? – риторически спрашивал его Ларионов. – Погляди на своего Быкова! Ежели по храбрости да по воинской удали о нём судить, то он витязь витязем, а вот ежели по ухваткам – то колодник колодником. Боборыкин много жалобщиков и свидетелей на него отыскал. Коли и тех, и других вместе свести, то душ сорок получится. Не выгораживай Путилу Борисовича! Радуйся, что тебя самого под суд не отдали.

– Меня? Думного дворянина? – возмутился Биркин.

– Ну, сидишь ты в Боярской думе, и что с того? – вытирая руки о бороду, прыснул Ларионов. – Тебе ж восьмой десяток пошёл. Застал ещё времена тёзки твоего, Ивана Васильевича[2]. Помнишь, как боярские головы с плеч летели? Нынешний царь хоть и добр, но супротив его воли не иди. Государь всё-таки.

– Как же теперь я без Быкова-то? – вздохнул Биркин. – Попробуй найди ещё таких смелых воинов и таких умных начальников. Царю и державе он, опять же, всей душой предан.

– Всё так, – согласился дьяк. – Но сам подумай. Порой благородный человек с благими помыслами может причинить людям больше зла, чем самый отъявленный мерзавец. Вести розыск будем по чести, Иван Васильевич! Тогда, глядишь, и не попадёшь, как кур в ощип.

Поклонившись друг другу, Биркин и Ларионов вышли во двор и сели в повозку. Сани заскользили в сторону проезжих ворот воеводина двора, прошли через них и поехали к собору Покрова Пресвятой Богородицы.

Жалобщиков допрашивали по святой и непорочной заповеди Христовой. В полумраке храма они подходили к иконе Иисуса Пантократора, отвечали на вопросы Ларионова, и необъятный поп Яков протягивал им серебряный крест длиной в пядь. Биркин, насупившись, наблюдал за допросом.

Когда очередь дошла до Дениса, приказной дьяк поинтересовался:

– Значит, подчинённые Путилы Борисовича тебя чуть не убили? Так?

– Так.

– А до того, в Козлове, видел ли ты от Быкова зло, притеснение?

– Нет, – ответил Денис. – Токмо добро. Платил он за работу вовремя. Хлопотал о подённом корме. Супругу мою Варвару спас от позора, когда стрельцы её нашли в сожжённой деревне. Помог нам свадьбу сыграть…

– Получается, Быков – благородный человек?

– Да, благородный и храбрый, – кивнул Денис.

– Почему ж он столько зла тебе причинил? И не токмо тебе…

– О благе града Козлова пёкся. Радел о его безопасности…

Наконец, все жалобщики были опрошены, и в храм вошёл сам Быков.

– Правду ли говорят эти люди? – спросил его дьяк Ларионов. – Помни, Путила Борисович: ежели солжёшь перед образом Господним, то будешь отлучён от святого таинства причастия вплоть до смертного одра.

– Не буду отпираться, – ответил Быков. – Да, мои люди силой заставляли беглецов возвращаться в Козлов. Токмо скажи мне, как бы я крепость защищал, ежели бы уехали из неё оружейники и другие мастера? Что мне тогда пришлось бы делать? Татарам город отдавать?

Ларионов понимающе посмотрел на него.

– Жди суда теперь, Путила Борисович. Воевода Биркин будет его вершить, а я присматривать, чтоб судил по чести. Так твоя судьба и решится.

После допроса Быков не перемолвился даже словечком ни с кем из жалобщиков. С Денисом он всё же встретился взглядом – на одно мгновение, на один удар сердца. В глазах козловского головы не читались ни раздражение, ни гнев. Только горечь. «Едва ли он станет нам мстить», – рассудил Денис.

На выходе из храма бывшего кузнеца посадили в сани и отвезли домой.

– Поешь пшённый кулеш с грибами, – сказала ему Варвара. – Приди в себя, а то ты сам не свой.

– Тебе, язычнице, не понять, – ответил Денис, садясь за стол. – Думаешь, целовать крест – это легко?

– А Быкова ты видел?

– Да. Переглянулся с ним. Он ничего нам не сделает. Молодчиков своих не пришлёт.

– Не зарекайся! Не суди по одному взгляду! – начала охлаждать его уверенность жена. – Поел? Теперь ложись и выспись.

Утром, как только они встали, в караульную избу вошёл Василий.

– Суд сразу после Пасхи намечен, – с порога сказал он. – Две недели осталось ждать. Чую, Быков скоро слетит с седла.

– Вот радость-то! – хмыкнул Денис.

– Вижу, не шибко ты счастлив, но есть у меня и ещё одна новость. Она-то тебя точно порадует, – сказал Поротая Ноздря. – Нас Бестужев отпустил аж на пять дней. За мёдом ещё разок съездим, пока дороги не развезло и разлив не начался. Поставим кадки здесь, в избе, а продадим перед Пасхой, когда цена вырастет. Покатимся, вестимо, по лесу. Там снег ещё лежит, а на реке уже закраины. Не заедешь.