82
Поповна и монахи[34]
Досюль (в задний годы) монах просил у поповны угощаться. Она говорит: «Есь ли сто рублей денег и штоф вина, и приходи вечером». — «Есь», — тот отвечаэ. Ну он и пришол по вечеру, в потемёнках, заколотился сначала. Она вышла, отвечаэ: «Хто там есь за воротыма?» — «Монах». — «Пришол?» — «Пришол». — «Принёс ли сто рублей да штоф вина?» — «Принёс». Ну она его пустила. Пришол он в избу, поповна деньги спрятала, ну самоварик кипит, греется налитый. Ну он говорит поповны: «Поскореа, — говорит, — пойдём на дело там». А она говорит: «Пущай самоварчик скипит, чайку попьём, да и угощаться пойдём». Ну вдруг заколотилось за тима же воротма. «Куды меня положишь?» — говорит. — «А ступай в печку». Он в печьку и убрался. Сейчас приходит опять, стучит. «Хто там есть?» А он отвечаэ: — «Монах, говорит, есь» (это уж второй). — «Принёс ли сто рублей денег да штоф вина?» — «Принёс». Она и пустила опять. Опять же тым попытом. Самовар кипит опять, он просит угощаться, а она говорит: «Дай сначала скипит, чайку попьём, да угощаться пойдём». Вдруг за воротма опять застучалось. «Куды, говорит, я?» — «Полезай в печку», — говорит. И другого в печку. Ну пришла за ворота, отперать пришла. «Хто там есь?» Тот отвечаэ: — «Монах». — «Ну, принёс ли сто рублей денег?». — «Принёс». — «Штоф вина принёс?» — «Принёс». — «Полезай». Ну и пришол, знаэшь, таким же манерчиком. Самовар опять кипит, он просит, что пойдём угощаться. А она говорит: «Чайку попьём да угощаться пойдём». Ну, вдруг идёт муж пьяный, по улици стучит, гремит. «Куды, — говорит, — я?» — «Ступай в печьку». Ну, мужик и пришол в избу (она за хрисьянином, не за попом). «Ну-ка, мужичок, возьми-ка куличок, в печьки три монаха есь, да кочкони их». Мужик взял да убил всех, кочконул всех троих. Взяли двух, выволокли на сарай, третьего в избу оставили. Пошла эта поповна звать кума в деревню, убрать его надо. Пришла поповна к куму. «Кумуш-ко, красно солнышко, муж пришол пьяный, монаха убил». — «Кума! Есь ли штоф вина?» — «Есь, кумушко, дам», — говорит. Ну он пришол, взял, за плечи своротил, понёс. Ну идёт мимо агвахту (часовой стоит). «Хто идёт?» Он отвечаэ: — «Чорт идёт». — «Ково несёшь?» — «Манаха». — «Ну, ступай, чорт с тобой, неси». Нёс, да в Фонталку (в Неву, просто сказать) и бросил. Ну, оны спрятали другово, взяли ёво в избу, кров у него смыли. Ну она опять тым же попытом к куму пошла. «Кумушко, красно солнышко, ведь пришол, — говорит, — монах». — «Как же он, я, — говорит, — бросил в Фонталку его (в Неву, говорит, в Неву). Есь штоф вина?» — «Есь, говорит, кумушко, красноэ солнышко». Опять пришол, за плечи своротили, опять понёс. Опять идёт мимо огвахту, часовой у него спросил: «Хто идёт?» — «Чорт». — «Кого несёшь?» — «Манаха». — «Что за дело: опять, говорит, манаха». Опять в Неву бросил его да и... Ну, и взяли третьего в избу опять таким манером же. Ну, кума опять к куму. «Кумушко, красно солнышко, видь пришол манах». — «Как же он выстал? Видь я его бросил в Неву. Ну, кума, есь ли штоф вина?» — «Есь, кумушко, красно солнышко, только неси». Ну, опять таким же манером за плечи своротили, и опять понёс. Ну, идёт мимо огвахту. «Хто идёт?» — «Чорт». — «Кого несёшь?» — «Манаха». — «Что за леший, говорит, манахов всех выносил чорт!» Ну этот часовой дал по городу знать, что чорт выносил трёх монахов и бросил в реку. Розыски по городу пошли, что трёх монахов и нету. Тым и кончилось.
83
Баба чорта обманула[35]
Досюль мужик полесовал, захотелось ити ему в лесовую фатерку; на ниделю пошол, взял хлеб с собой. Вот он день ходил, попался ему ребок подпорчонный (гнус-мышь подпортил), захотелось ему поджарить. Пришол к ночи в фатерку, рябка поджарить захотелось. Он его варит, чорт пихается в фатерку. «Ну, что, мужик, варишь?» — «Реба своёво». — «А дай-ко мни ложку попробовать ухи», — чорт скае это. Ну он и попробовал. «Ах, как уха хороша! Ты своего ряба варишь?» Мужик сказал, что своево. «Ну, а какая уха хорошая, дай-ко мни нож, я своёво вырублю реба». Он и вырубил. Стало ему тошно больнё. А этот чорт пошол в ледину, закричал во весь... (всё горло). Ну, мужик видит, что беда, взял собрался совсем, давай домой ити ночью. Домой пришол, баба блины пекёт. «Что ты, мужик, шол на ниделю полесовать, а сам сичас огворотился?» Ну, мужик скаэ: «Ну, баба, беда случилась, так и так», — говорит. Ну, потом баба говорит: «Ну, мужик, одень мои платья, а я твои одену. Ты пеки блины, а я свалюсь в постелю». Ну чорт и пришол, мужик блины пекёт. «Что, тётка, говорит, дома ли твой муж?» — говорит. — «Дома». — «Как же он заставил моево парня ряб вырубить?» — «О, скае, как у моёво мужика, скае, ряб вырублен!» — «Поди-ко, говорит, зажги огня, поглядим у него» ( баба лежит, так чого...). Ну и пришли, посмотрели. «О, скаже, у мого сына по корешку вырублено, а у твого мужа логом взято». Чорт плюнул и пошол, ён его оставил.
84
Чесалка[36]
Досюль жил у попа роботник — Иван, а у него, у попа, была дочька. «Ну, што же, — говорит, — Иван! Маменька, да папенька в кажну ночь чешутся». — «Эка ты глупа, у них чосалка есть». — «А гди эти чосалки продают?» — говорит. — «В рынки», — говорит. — «А дороги-ль чосалки?» — «Три рубля чосалка». — «Ну, а поди завтра, Иван, я три рубля дам, купи чосалку». Иван шол купить, ходил, ходил, ходил там, да и не купил, так и пришол. «Вчерась, говорит, было три рубля, а сёводни шесть». — «Ну, поди завтра, я шесть дам, Иван». Он получил шесть, опеть ушол. Так и пришол, не купил. «Вчерась было шесть, а сёводни деветь уж», — говорит. «Ну, завтра поди, Иван, я деветь дам». Ну Иван деветь получил, упять ушол, опять не купил. Пришол и сказал: «Вчерась было деветь, а сёводни двенацять, мало денег хватаэ». Опять на инный день Иван двенацять взял. Ушол, ну и купил за двенацять, принёс. Ну, ночь пришла. «Иван, давай чосалку». — «Ну, пойдём к бугру (куча или ворох соломы), я дам чосалку». Он стал почосывать, почосывать её стал, она и понеслась. Мать увидела, что дочь понеслась. Но и батько пришол откуль-то, из деревни. «Надо, — говорит, — батько, Ивану отказать, дочка понеслась». — «Откажом». Ну, Иван и пришол. «Иван, — говорит, — ты не нужен теперь, расчитаэм тебя теперь уж», — поп скаже. Ну, Иванушко и стал сбераться, одежду сберать свою; три года, или хоть четыре жил, гди рубашки, гди ль штаны, гди што. Иванушка пошол, а дочка говорит: «Ты, Иван, чосалку мою оставь». И ещё твердит: «Иван, чосалку мою оставь». Мать и услыхала, с горници пришла. «Что у вас, — говорит, — за шум?» Дочка говорит: «Вот уносит чосалку мою». Ну мать говорит: «Иван, Иван, чосалку оставь, чосалку оставь». А Иван ходит сиби да молчит, сбераетця сиби, и кончено дело. Потом поп услыхал, пришол оттуда: «Што у вас за шум?» — «Да вот дочкину чосалку уносит». — «Но, Иван, чосалку дочкину оставь». Ну, Иван молчит, сбераэтця. Ну, Иван и пошол в ход, оны вслед за ним: «Иван, чосалку оставь; Иван, чосалку оставь; Иван, чосалку дочкину оставь». Оны гнались версту целу за ним. Ну, потом идёт настречу проходящий поп, настрету им. «Пожалуйста, — говорит, — поймай роботника, чосалку дочкину унёс, будь такой добрый». А этот поп руки поперёк росширил захватить, а тут озерко край поштовой попалось. Ну, а этот Иван взял чосалку, отхватил от себя, в озеро и бросил. Потом оны — Иван ушол — попы скинули порки, а попадья с дочькой заскались, ищут на дни, ворочуют. А дочка у проходящого попа шуля увидла и захватила рукой она у него. «Вот, папенька, чосалка; вот, папенька, чосалка».
85
Замахнись, а не ударь[37]
Не в каком царьсвии, не в каком государьсвии жили цярь и цяриця. У них было три сына, одного отделили и жили бедно оцень. Потом жонка отыскала маленько денег ему, послала его шолку закупать. Потом шила она ковёр, потом посылаэт ковёр продавать мужа в город. Он приходит в город, выскоцил купец с лавки, спрашиваэт его: «Ковёр отдажный у тебя и что за ковёр?» — «Сто рублей», — он говорит. «Сто рублей ли возмёшь, али слово?» Думал, подумал: «Давай слово возьму». Ну, говорит ему: «Без суда, — говорит, — единый волос, — говорит, — не гинет». Он и пошол домой, приходит домой, жонка его и ругаэт. Ну опеть выискала деньжонок немножко, опеть шолку закупать послала и потом вышила ковёр (другой уж это), потом опеть послала продавать его в город. Потом идёт опеть мимо той лавки, потом купець выскоцил опеть из лавки, опеть скаже: «Мужик, продай ковёр. Што за ковёр?» — спрашиваэт. «Двести рублей», — говорит. «Двести ль рублей возьмёшь, али слово опеть», — говорит ему. «Давай слово», — говорит. Ну, и говорит: «Булат и железо дороже злата-серебра». Ну приходит домой, жонка опеть ругаэт его. Потом опеть деньжонок немножко складовила, потом шолку закупать послала его; он шолку принёс, ковёр вышила опеть, послала его опеть продавать в город. Купец выскоцил из лавки: «Што, мужик, возьмёшь за ковёр?» спрашиваат. — «Триста рублей», — говорит. «Триста рублей возьмёшь, али слово: замахнися, не ударь», — говорит. Потом не смеет и домой ити, идёт к морю; на берёг туды наймут целовека на караб, он и нанялся. Выехали на море; караб у них и задержало. Потом говорят: «Кого мы отдаим туда в воду?» Ён и думаэт: «Дал купец мни-ка слово, што ни единый волос не гине с головы без суда». Потом в воду и пошол, спустили его в воду. В той воды царьсво там стоит, в том круг царьсвии всё штыки стоят около; на кажном штыки по головы, на одном лишь нет, и думаэт: «Верно, моей головки тут быть». Потом приходит в цярьсво. Там вздорять цярь и цяриця и спрашивают: «Што, мужицёк, булат ли железо дороже злата-серебра, или злато-серебро дороже железа-булата?» Так потом он говорит: «Булат-железо дороже злата-серебра». Потом царици голову и отрубил (мужик по ём, вишь, сказал). Ну мужика и отпустил туды опеть на караб (караб не спущен ещё). Потом боцька золота оттуда вслед (ему награда, вишь). Потом им жалко стало этой боцьки, товарышшам, потом его в воду и бросили. Его кит-рыбина подхватила, и ён резал, резал ту рыбу и дырину прорезал в ней (у него ножицёк был в кормане); потом рыбину бросило на берёг и ён с рыбины и вышол. Идёт край моря, дом стоит преболшущий-болшой край моря; там есь, чого йись и пить в доме, и нигде никого в доме нет. Поел, за печьку сел и сидит за пецькой до вечера там. Потом приходит дивиця по вечеру, говорит: «Фу, фу, в ызбы рушький дух, говорит. Аль, по Руси летала, ручького духа нахватала». Потом села, поела она и спать легла, и спит; гди рука, гди нога, ничого не чуствуэт. Выходит этот молодець с-за пецьки, ю поцаловал да за пецьку опеть. Утром вставаэт. «Хто меня, — говорит, — поцеловал? Аль так мни, — говорит, — приснилось, верно». Потом поела и опеть улетела. Он вышол с-за пецьки, поел, да опеть за пецьку. Потом по вецеру опеть прилетаэт дивиця. «Фу, фу, говорит, в избы ручький дух, по Руси летала, рушького духа нахватала». Сила, пойила, опеть спать. И не спит потом, лежит. Выходит молодець с-за пецьки, ю поцеловал. Потом ёна его и захватила. «Возьми меня, — говорит, — замуж». Ён, значит, ю замуж взял. Ёны жили-пожили, она и понесла, потом родила сына. Сын ростёт не по годам, а го часам и такой молодець в матерь здоровый, а мужищо он такой здоровый, болшой, и отець сына боитця, што в матерь родился, и думаэт сиби: «Уйти надо мни». А жона-то воэвать ездит в Русь. Строит караблик сиби, а сын и спрашиваэт: «Што, батюшко, строишь сиби?» Он говорит: «Караблик». — «Батюшко, ты, верно, думаэшь от нас уехать?» — говорит. «Сынок, тиби кататьця», — скае. Потом он и состроил кораблик. Потом он нагрузил три боцьки пороху на кораблик и отъехал от берега. Сын говорит: «Ты уезжаэшь, я крыкну матушку». — «Нет, говорит, я катаюсь, взад буду». — «Нет, батюшко, уезжаэшь ты». Голос у него богатырьский, крыкнул матушку. Матушка и налетела. Говорит: «От нас ушол, от мого войська не уйдёшь», — говорит. Свиснула, так войсько налетело. Потом он боцьку спустил пороху, бочка всё убила у ней. Потом ащо свиснула, потом налетело войська, што чорного ворона. Потом дви бочьки этых спустил, их и убило всё войсько. Говорит: «От нас ушол, от моей цяпли не уйдёшь; а от цяпли, — говорит, — уйдёшь, так от лёв-зверя не уйдёшь». Потом его несло, несло на берёг, бросило на берёг, и выходит ён на берёг, и пошол, куды голова несёт. И потом лежит цяпля; эту цяплю он возьмёт, эта цяпля у него прильнула к мизёнку (к персту). Он, значит, этот мизёнок отрубил от себя, и ёна отпала. Потом и пошол. Идёт потом, глядит: стоит дуб, в дубу лёва-зверя дити там, озябли, пишчат там; ён и закрыл кафтанишком своим их; сам выстал в дуб. Лёв-зверь налетела. «Сутки, — говорит, — ни йидала, ни пивала. Выходи оттуль, — говорит, — я съем тебя». Дети запищали: «Матушка, он збавил нас от стужи, то бы мы замерзли», — матери говорят. «Выходи, мужик, оттуда», — ёна говорит ему. Ён и вышол, она ему в ноги и пала. «Прости, мужик; што тиби, — говорит, — за то заслужить, што дитей моих збавил от зябели?» Он говорит: «Снеси меня в свою сторону». — «Садис на меня», — говорит. Понесла его, потом несла, несла его, было оцень далёко, устала; на гору золотую его принесла, свалилась отдохнуть, а мужик набрал сиби самоцветных каменьев в корман. Потом она встала, потом его понесла опеть, к ихнему царьсву поднесла его, и потом ёны роспростились. «Ты меня не знай и я тебя не знай, и никогда меня не помни», — лёв-зверь говорит. И пошол мужик. Приходит к своей фатерки — окошацька у них были по края земли — в окошацьки посмотрил: спит там женщина, два молодця по сторону, по другу. Вынимаэт он саблю, хоцет им голову отсиць. Думал, думал, подумал — говорил ему купец: «Замахнись, а не ударь». Замахнулся, а не ударил и зашол в фатеру. Розбудил жонку со сна, она его не узнала. Он говорит: «Голубушка, какии это у тебя мужики?» Она говорит: «А это у меня сынова». — «А гди же у тебя мужик?» — спрашиваэ. А она и начала росказывать, как было прежде, куды мужик ушол. А вот ёна ему и россказала, как было прежде-то. «А вот я, ска, от мужа беременна осталась, сыновей принесла». Ну, тут ей и говорит: «Я твой муж, ты моя жона». Потом у отця сделался бал, и назвали гостей оцень много, а сына не зовёт (двоих взял, а того не берёт, бедного не берёт). Потом приходит он к царю, к отцю на бал, камень самоцветный понёс; отець его и принял (уж гостиньця принёс так), нижа всих его и посадил, потом вси хвастают, хто цим може. Он говорит, этот бедный-то: «Што, — говорит, — хвастать: я на лёв-звере езжал и то не хвастаю». По домам розошлись ёны. Поутру вставаэт; говорят, што лёв-зверь всю скотину приел, и стали сбираться ёны, што целовика на съедение ему дать надо. Выкинули жеребей, кому ити по жеребью: тому бедному ити. Тот предложил цярю, штобы бочьку вина в полё отвёз и другую пива, и к бочьки зерькала подделали, и тюк верёвок туды. И потом он там прилгал, боцьку подставил противу дуба с зерькалом. Потом сам выстал в дуб, и приходит лёв-зверь. Потом смотрит он в зёрькало, и там мужик видно. И лёв-зверь говорит: «Што ты меня безпокоил? Попал топеря?» Потом, как лапой заденет, по зёрькалу съехал лапой, отшатился от зерькала. «Всё ровно, — говорит, — ты не уйдёшь, давай пиво пить». Потом бочьку вина выпил и заснул спать. Ён и выходит с дубу, его верёвкамы и связал так крепко, што и не розвязал бы. Потом спал, спал, троэ сутки спал и проснулся. «Хто меня связал, — говорит, — розвяжи, — говорит, — боля не приду сюда». Потом мужик скаже: «Если не тронешь меня, так розвяжу». — «Приятель, — говорит, — розвяжи; хвастай сколько угодно, не трону, не приду больше». Друг другу в ноги, да и распростились. Цярь отець ему полцярьсва за то дал, што он избавил всих от смерти. Топерь оны живут хорошо. Там я была, мёд-пиво пила, а по усам текло, в рот не попало. Дали лошадку леденую мни, седло соломенно, плётку горохову, синь кафтан, красну шапку, села да поехала, а птицька крычит: «Синь кафтан». А я думала «скинь», взяла да скинула. «Чорна шапка, чорна шапка», а я думала «цёрта»; взяла тую и выкинула. Приежжаю, байна горит, и давай, вышла сверьху, байну гасить; плётку горохову птицьки росклевали у меня, а седло соломенно сгорело, а конь леденной ростаил. Вот я и осталась ни при цём.
