Несколько лет назад, в 1970 году, один гренландец в Якобсхавне возвращался домой в пять утра, пошатываясь. Он, видимо, провел несколько приятных часов; спиртное привело его в радостно-приподнятое настроение и напомнило о добром старом времени, когда, прежде чем стать гренландцем, он был просто эскимосом и в огромной семейной хижине наедался до отвала сырым, уже с душком тюленьим мясом, наедался до тех пор, пока не мог больше проглотить ни кусочка, и пел, и плясал, веселый, сытый… Увы, пролетели эти денечки.

Пошатываясь, напевая, он не дошел до своего дома лишь несколько десятков метров и вдруг, споткнувшись о камень, свалился в канаву, где и остался лежать неподвижно, без чувств. Собаки, очевидно не учуявшие и не узнавшие его, увидев, что кто-то рухнул наземь в пределах их владений, бросились на упавшего всей сворой…

Мое знакомство с эскимосскими собаками началось давным-давно — лет сорок назад. Это не самореклама, во всяком случае не большая, чем ответ шофера такси на упрек в плохом вождении: «Но я езжу по Парижу уже сорок лет!»

Это было в 1934 году. Со своими товарищами я впервые попал в Ангмагссалик, где корабль Шарко «Пуркуа па?» выгрузил нас со всем снаряжением. Датские власти предоставили в наше распоряжение один из домов в Тассадаке, «столице» берега. Расположенный высоко вверху, почти на тогдашней границе селения, этот дом возвышался над бухтой и фьордом; с нашего крыльца было видно, как отплывают и возвращаются каяки и умиаки, те большие лодки, в которых помещается при переездах вся семья эскимоса.

Мы жили там уже несколько недель. Снаряжение было привезено и убрано на зиму в склад, но мы еще не кончили устраиваться.

Однажды наше внимание привлекли шум, крики, беготня. Все наши друзья-эскимосы (мы еще не говорили на их языке) высыпали на берег. Пробегая мимо, они звали и знаками приглашали нас следовать за ними. Вдали ко входу в бухту приближался умиак. На веслах сидели женщины, а посередине возвышались — мы видели их в бинокли — три белобрысых, лохматых, бородатых гиганта. Умиак был полон собак и мешков.

— Кратунат! Кратунат! Белые! Белые! — вот все, что мы поняли.

Мы в свою очередь побежали на берег, весьма заинтересованные. Умиак причалил; несколько человек привязали его к скалам, чтобы помочь трем гигантам высадиться. Но галдящая толпа держалась из-за собак на приличном расстоянии от лодки. И когда псы в упряжи, таща за собой постромки, спрыгнули в свою очередь на землю, все кинулись врассыпную с визгом и смехом.

Белобрысые гиганты были англичанами. Они только что пересекли ледяную пустыню Гренландии. Мы не знали об этой экспедиции — они вышли с западного берега сто дней назад, — а они не подозревали о нашем существовании.

Собаки показались нам такими же великанами, как и их хозяева. До сих пор мы видели лишь небольших и нервных белых собачек у эскимосов восточного берега, а эти явились с западного, из Якобсхавна. По сравнению с местными они выглядели как силачи-грузчики рядом с плюгавыми гонщиками-велосипедистами и были всех мастей: рыжие, серые, серо-белые, черные, черно-белые и даже желтые.

После отъезда Мартина Линдсея и его товарищей (им пришлось несколько недель дожидаться судна) мы получили их собак в наследство. Это и восхищало, и весьма смущало нас.

Вожака упряжки звали Укиок (зима). Самый старый, около пяти лет, он казался еще старше. Его покрывали бесчисленные шрамы от ран, полученных в схватках. Густая шерсть была рыжей; от искромсанных ушей остались одни лохмотья, одно ухо было разорвано до самого основания. Всю морду пересекал огромный рубец, кончик носа был рассечен, верхняя челюсть сломана в бою с собственным сыном, Петермасси, когда тот подрос и захотел сам стать вожаком. Впрочем, эта борьба за первое место продолжалась и дальше — всего два года, в течение которых Укиок был моим спутником.

Убедившись, что Петермасси не только стал сильнее, но и овладел техническими приемами, ранее дававшими перевес его отцу, и мог одержать над ним верх, я принял твердое решение. Позволить себе лишиться такого замечательного вожака, как старый Укиок, я не мог. Его сын, конечно, обладал многими достоинствами, но был менее уравновешен, более раздражителен, более драчлив. Нужно было восстановить порядок и дисциплину. Я посадил обоих псов в один загон, но одну из лап Петермасси подвязал к его ошейнику. Оставшись на трех лапах, он очутился в очень невыгодном положений. Лишь только Петермасси вызывающе повел себя по отношению к отцу, тот одним толчком опрокинул его наземь, и поделом. Повалившись на спину и подставив живот, раскинув лапы, жалобно визжа, Петермасси запросил пощады. Укиок несколько секунд молча стоял над ним, выпрямившись и ощетинившись, затем отошел и помочился в угол, не задирая заднюю лапу — ведь эскимосским собакам неизвестно; что такое фонарный столб. Этим он выразил свое удовлетворение и показал, что снова стал главой своры. Все вошло в норму.

Во время второй моей зимовки собаки чуть не погибли. Они почти все переболели,[10] в том числе и старый Укиок. Я изолировал его, кормил, можно сказать, до отвала, но, видя, что силы его восстанавливаются очень медленно, предоставил ему свободу, надеясь, что так он скорее поправится. И вот он внезапно вернулся к своим подданным, вновь заняв первое место.

Задрав голову, хвост торчком, невозмутимо (несмотря на худобу, вид у него был бравый) он снова принял уверения как в любви со стороны сук, лизавших его морду, так и в покорности со стороны кобелей, которые, умильно щерясь и виляя хвостами, подставляли шеи для укуса в знак своей беззащитности и его власти.

Довольный Укиок чуточку помочился и отправился обследовать окрестности хижины. У подножия скалы он нашел гниющую тушу акулы и, с трудом вонзая оставшиеся зубы в жесткую кожу, вырвал несколько клочьев мяса. Затем оглянулся с целью убедиться, что все дамы его сердца следуют за ним. Они поочередно обнюхали его зад. С чувством собственного достоинства он обошел свои владения, оставляя через каждые десять метров несколько желтых капель в знак своего возвращения. Пес был и величествен и смешон, так как на правой стороне морды у него вздулся огромный нарыв. Он выглядел как тупилек[11] в одежде клоуна и был тем более забавен, что небольшие, искромсанные уши торчали над искривленной, изборожденной шрамами мордой, как мохнатые рожки какого-то чертика.

Затем Укиок обратил благосклонное внимание на белую сучку Кристиану. Из-за большого роста ему пришлось низко нагнуть голову, чтобы дотянуться до предмета своих вожделений. Он облизал его и запачкал кровью, сочившейся из его губ и с языка, исцарапанных акульей кожей…

Вполне этим удовлетворенный, Укиок оставил белую сучку в покое и повернулся к Арнатак. С нею он изменил тактику, подлаживаясь к ее игривому нраву: она всегда была готова вести себя так, как будто была еще молоденькой, чуть ли не щенком. Кончиком морды он несколько раз слегка толкнул ее, затем пощекотал чувствительные места: ребра, нижнюю часть шеи, под мышкой — и с деланно-равнодушным видом положил голову на ее спину. Арнатак не реагировала. Укиок занес одну лапу на ее круп и приостановился, выжидая. Она оставалась пассивной. Тогда, заложив уши назад, он одним прыжком встал в позицию. В ответ маленькая распутница обернулась и весьма непочтительно огрызнулась, поджав хвост, хотя за минуту до того явно старалась, чтобы он не закрывал укромное местечко.

Затем настал черед старой одноглазой сучки. Здесь проявления любви были более платоническими: они обнюхали друг друга, касаясь мордами — одна кривая, другая вздутая, что напоминало «Двор чудес»[12]или чудовищные пары на картинах Брейгеля.[13] Оба завиляли хвостами; сучка побежала вперед, Укиок последовал за ней, приноравливаясь к ее бегу. Когда она останавливалась, останавливался и он; она хватала языком снег — хватал и он. Поведение образцового кавалера!