Декабрь 1922 года. Москва, Психиатрическая больница № 1

– Нуте-с, товарищ, – председатель подкомиссии Вильгельм Громбах переглянулся с директором клиники Зайцевым, – для начала расскажите, кто вы и на что жалуетесь.

Сергей сидел на стуле посреди большой комнаты, а перед ним, за длинным столом, расположились четверо врачей в белых халатах и женщина в мужском военном френче. Все они смотрели на него с интересом.

– А что тут рассказывать, зовут меня Сергей Олегович Травин, родился в Сальмисском уезде в тысяча восемьсот девяносто девятом году, закончил реальное училище в Выборге, из крестьян. До революции работал на железной дороге обходчиком, а как финны захватили город, уехал в Петрозаводск. Воевал на Карельском фронте, после контузии лечился в четвёртом военном госпитале, который раньше нервной клиникой Соловьёва был, потом ещё долечивался в Бахрушинской больнице, ну а после сюда попал. Лечит меня доктор Зайцев Александр Минович от головных болей и диссоциативного расстройства личности. От расстройства он меня излечил, а приступы головной боли остались, резкие, никакими лекарствами не снимаются, даже морфием, проходят сами через непродолжительное время.

Члены врачебной комиссии переглянулись. Обычно такие мероприятия проходили в здании кинотеатра «Орион», что на Преображенской площади, но для душевнобольных делали исключение, собираясь по месту излечения от болезни. Этот больной ну никак сумасшедшим не выглядел, вёл себя скромно, но не зажато, на вопросы отвечал чётко и по делу, сложные слова и медицинские термины без ошибок произносил. К тому же его лечащий врач, Зайцев, признанный авторитет в психиатрии, уверял, что у Травина наступила стойкая ремиссия.

– Значит, вы именно тот, как сейчас сказали, а не некий Евгений Должанский, одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года рождения, воспитанник детского дома в выдуманной капиталистической России, и не перенеслись сюда чудом из двадцать первого века?

– Нет, – Травин покрутил головой, поморщился. – То есть да, я Сергей Травин, а не тот, другой. И ни в каком двадцать первом веке я не был, что за чушь.

– Ну что тут сказать, – Громбах повертел карандаш, – отрадно, что вы, молодой человек, это осознаёте и признаёте. Доктор Зайцев утверждает, что лечение прошло успешно, и все эти фантазии из вас ушли. Ушли ведь?

– Да.

– Но фантомные, как мы их называем, боли – они никуда не делись, так? Из-за травматического раздвоения личности вы, молодой человек, таким образом подавляли свою, так сказать, вторую ложную сущность, она хоть и исчезла, но эту гадость за собой оставила в виде приступов мигрени, которая, к сожалению, лечению не поддаётся. Однако мысли свои излагаете связно, вон даже слова умные сказали без запинки, поведение адекватное, на прохожих не бросаетесь и в припадках не бьётесь, я тоже не вижу причин продолжать процедуры. Кем работаете?

– Здесь, в больнице, подсобным рабочим. В основном таскаю, что попросят.

– Это, конечно, хорошо, физический труд на пользу идёт, – Громбах привстал, опершись руками на стол, – вот только вас, товарищ, наши советские врачи буквально с того света вытащили. Сосуды у вас были ни к чёрту, лёгкие газом сожжены, сердце с перебоями работало, если сейчас всё в относительном порядке, нет никаких резонов, что в дальнейшем это не скажется.

– Советская наука существование другого света отрицает, равно как и чертей, – женщина в военном френче постучала карандашом по столу. – Вильгельм Арнольдович, прошу ближе к теме.

– Конечно, Евгения Соломоновна, – председатель поморщился, опустился обратно в кресло, – уж извините, никаких серьёзных тяжестей, молодой человек. Придерживайтесь режима дня и питания, со временем всё пройдёт. Лекарства доктор Зайцев вам выписал, принимайте по необходимости, они хоть и не спасут, но состояние облегчат.

– Как насчёт моей просьбы? – Сергей насупился.

– Вынуждены вам отказать, – развёл руками Громбах, – ментальное здоровье у вас, может, и поправилось, а вот физическое – вызывает сомнения. Так что к службе в армии вы непригодны, уж извините, и значит, обучаться в военной академии Красной армии тоже не можете. Что скажете, товарищ Коган?

– Полностью согласна, – кивнула женщина. – Дадим рекомендацию в профсоюз городского коммунального хозяйства, пусть вам подыщут работу. Вы, товарищ Травин, человек образованный, реальное училище окончили, нашему молодому советскому государству специалисты ох как нужны не только на фронте.

Июль 1925 года. Москва

В гостинице постоялец записался как Николай Ковров и снял номер на третьем этаже. Большую комнату разгородили на две, в одной разместили спальню, а в другой – небольшую гостиную из двух кресел, козетки и стеклянного столика. Гость столицы сразу прошёл в помещение с кроватью и принялся разбирать вещи, вытаскивая их из саквояжа. С собой у него было несколько накрахмаленных рубашек с воротничками, атласный жилет, запасной галстук, три пары носков и пачка носовых платков, все они отправились в комод красного дерева. Следом появился длинный кожаный пенал, в каких обычно хранят браслетки или колье, только в этом лежали монеты, десять штук, от самой маленькой – полкопейки, до рубля серебром. Ковров прокатал каждую из них между пальцами сначала правой, потом левой руки, закрыл пенал и убрал в ящик комода. Рядом кинул запечатанную колоду карт. Последними из саквояжа были извлечены карманный браунинг модели 1906 года и почти полная коробка патронов. Николай выщелкнул обойму, оставил в ней три патрона, остальные убрал в коробку. В ванной открутил два болта, держащих вентиляционную решётку, завернул оружие и патроны в полотенце, спрятал. Достал из кармана пиджака пачку червонцев, бросил на кровать, из-под фальшивого дна саквояжа достал ещё одну пачку, здесь были банкноты по три червонца, двести сорок штук. Их он убрал к пистолету, прикрутил болты обратно.

Ночной поезд изрядно выматывал, так что первым делом Ковров принял ванну и лёг спать. Проснувшись в начале первого, он спустился вниз, к стойке, продиктовал телефонистке пять цифр.

– Раечка, солнце моё, я в Москве, – сказал он, дождавшись, когда поднимут трубку на том конце провода. – Заселился в «Пассаже», что на Белинского. Жду нашей встречи с нетерпением.

– В четыре дня в шляпном магазине на Никольской, угол Богоявленского, – ответили ему.

– Непременно, – Николай повесил трубку, подмигнул служащему гостиницы. – Скажи-ка, браток, где здесь можно побриться и освежиться? А заодно и пообедать?

– Да вот, в трёх шагах заведение братьев Грушевских, – тот получил полтинник, услужливо распахнул дверь, – пожалуйте сразу налево, через дом, там же и чайная имеется.

До четырёх Коврову делать было совершенно нечего, он подровнял усики и бородку, освежился одеколоном «Шипр», на лёгкую пообедал расстегаем с рыбой и куриным бульоном, посмотрел за полтинник серебром новую немецкую картину «Ню» в кинотеатре «Модерн», который расположился во Втором доме Советов, и без пяти минут четыре стоял на углу Никольской и Богоявленского, рядом с торговыми палатами. На то, чтобы выкурить папиросу, как раз пять минут и ушло, золотые стрелки на карманном брегете выставились ровно на двенадцать и четыре. Николай толкнул дверь магазина шляпной артели, зашёл внутрь. Несмотря на рабочий день, здесь было многолюдно, дамы выбирали шляпки, мужчины – шапки из пыжика и бобра; и те, и другие к процессу относились серьёзно, выстраивая на прилавке целые ряды из подобранных, но ещё не одобренных изделий. Ковров примерил одно из изделий Мехтреста, но взять не решился, вышел наружу. Следом появилась женщина лет тридцати в шерстяном пальто и шапочке, среднего роста, с узкими губами и носом с горбинкой.

– За мной, – тихо сказала она, прижавшись к Николаю; ломовая повозка, ехавшая по переулку, теснила людей к стенам.

Женщина не торопясь пошла по направлению к старому Гостиному двору, обронив перчатку, не успел Ковров её подхватить, она уже свернула в арку, и Николай догнал её у самого подъезда.