А сознание зиниса — не двоилось уже, скорее, троилось. Одна часть его по-прежнему зорко следила за всем происходящим на полевом стане, отмечая и фиксируя даже мельчайшие подробности. Другая напряженно пыталась сопоставить наконец-то личину явившегося из болота незнакомца с другим, точно знакомым обликом, чуть ушедшим куда-то в сторону из-за густоты совершавшихся чуть ранее и прямо здесь событий. А третья — третья мучительно пыталась понять, почему же не прибыл на засватанную им свадьбу князь Товтивил. Небось, появись жданный беглец со своими воями на великом празднике, точно уж не случилось бы обрушившейся непонятно откуда страшной беды.

Внезапно в голову Лукоте толкнулся и четвертый слой размышлений, что было, пожалуй, даже для жреца и поопытней чересчур. Вспомнил зинис о случившемся с идолом Перкунаса, вспомнил, что еще с утра пытался разгадать эту загадку, да дела свадебные, да и возникший явно не в срок смертный переполох отодвинули важнейшее, по сути, дело. А ведь точно придется тяжелый ответ держать за события в священной роще перед самим Криве-Кривейто! Мрачные это были думы у Валимантайтиса, и да и день в целом, надо сказать, явно не задался. Это точно был не день Лукоте.

Тем временем кровавая жатва на вершине холма близилась к завершению. Часть оружных споро сгоняла намеченных в полон в общий пока гурт наподобие овечьего, часть, спешившись, склонялась то и дело над трупами, обшаривая их в поисках добычи. А урожай на этом смертном поле обещал быть знатным! В лучшее наряжались отправлявшиеся на свадьбу, хотели щегольнуть перед соседями да знакомыми и старыми украшениями, на которое те давно завидовали, и новинами, специально приобретенными или выделанными ради великого праздника. И с деньгами были все без исключения гости великого застолья. С хорошими по местным меркам деньгами.

Конрад приподнялся в стременах и звучно крикнул своим людям:

— Вязать полон попарно, сводить в одну колонну, впереди ставить самых на вид крепких. Пойдем быстро, к утру нам надо оказаться верстах в десяти отсюда, как минимум. То, что не додобрано с мертвых — оставить, пусть местные тати порезвятся, с них и первый спрос за содеянное будет. Быстрее, быстрее все! Не позже, чем через десять минут нас здесь быть не должно...

Пелюше надо было бы гордиться собой, да как-то не получалось. Впрочем, радовался он и свершившейся как бы мести, хотя — ну кто ж знал, что эти клятые немцы устроят из свадебного полевого стана кровавую баню? — и в то же время понимал, что оплошал сильно: не получилось у него при всем полученном от комтура кенигсбергского Альбрехта Мейсенского крепком отряде пленить полоцкого княжича, мертвым лежал, незряче глядя в огромные по лету звезды Федор Константинович.

Меч его Сквайбутис приторочил к седлу, как и один из мечей дружинников, два других пришлось отдать в приз Конраду и Мартину Голину. И только сейчас начал всерьез задумываться «герцог литовский», как и перед кем объясняться придется и за клинки эти — слишком заметные, чтобы легко с рук сбыть, — и, главное, за смерть русичей. Перебитая на холме жмудь Пелюшу занимала мало — хватает вокруг по окрестным деревням да селам плодовитых женщин, еще нарожают...

Боярину Даниле Терентьевича продолжало в этот летний день везти: не замеченным налетчиками добрался до видневшегося на западной стороне под холмом леска. Теперь доверенный друг убитого — вроде как своими глазами видел то Данило — княжича пробирался тишком по темным кустам, как вдруг сначала услышал поодаль приглушенные голоса, а вскоре заметил и краткий красный, как чересчур многое этим вечером, отблеск небольшого костерка, разведенного между трех приметных размерами и формой камней.

Боярин подобрался поближе и углядел в одном, протянувшем ладони к пламени, светлому и чистому, руководившего обрядами на свадьбе швальгона Лукоте. Лицо второго рассмотреть не удавалось до той поры, пока сидящий человек не поднял, наконец, опущенную голову. Данило ахнул и не помня себя бросился вперед, не разбирая пути:

— Княжич, Федор Константинович... Так ты жив!..

Глава 6

в которой Пелюша в необычной компании останавливается по дороге в Кенигсбергский замок на постоялом дворе, а Вайва придумывает имя для сына

Вайва выходила из муторного забытья долго. Очень долго и трудно. Сначала ей мерещилось, что любый Федор, что был так ласков и нежен с ней прошлым уже вечером, вдруг превратился в какое-то злобное чудовище с головой крысы, что вдруг подхватило молодую женщину на передние лапы и начало неравномерно — то голова выше, то ноги, — подбрасывать ее перед собой в воздух.

Но багровых оттенков пелена постепенно исчезла, и Вайва обнаружила себя лежащей на животе поперек чужого седла со спеленутыми тугой веревкой руками и ногами за спиной какого-то всадника. А помстившееся в слепом мороке подбрасывание — то лошадь переступала несколько неровно, словно слетела у нее с одного из копыт подкова, оттого так и потряхивало.

Впрочем, трясло ее не только оттого! Вайва внезапно вспомнила все-все, что произошло намедни, завершившееся внезапным ударом и полной чернотой. Чуть повернув тяжелую голову, вчерашняя — явно занималось утро, ночь миновала, — невеста вдруг уперлась взглядом в невидящий уже ничего чужой зрачок, испуганно постаралась отодвинуться дальше и разглядела, что прямо перед ней неровно колышется в такт движениям лошади абсолютно мертвое лицо ее дальнего родственника, Вебры Клаусгайлы.

— И что ты там ерзаешь? — раздавшийся хрипловатый мужской голос вряд ли мог в таких обстоятельствах принадлежать другу, и Вайва уже была готова ответить стремительно и дерзко, но обнаружила, что рот у нее заткнут какой-то видавшей виды тряпкой. — Лежи спокойно... Не то сверзишься, подымай тебя потом, отряхивай, чтобы не замараться. Часа через два будет постоялый двор, вот там развяжем тебя, да потолкуем про будущее.

«Будущее? А таким ли виделось мне оно вчера? Что встречу утро после свадьбы, лежа поперек конской спины лицом к лицу с отрезанной родичской головой? — горько подумала про себя Вайва. — Впрочем, что сейчас гадать, кто были эти поганые налетчики, ясно же, что не простые разбойники, тати — то и по оружью было видимо, и по тому, как себя вели». Из вроде бы начальников бывшая невеста разглядела разве что того разодетого в пестрое, а не в черное всадника, что дерзнул с дрянными словами обратиться к ее мужу. И судя по всему, тряслась сейчас от ужаса и от неровной конской походки Вайва именно на его седле.

Наконец, небольшая процессия — судя по звукам конского топота, лошадей было две, да кто-то один идущий рядом время от времени шаркал по дороге подошвой сапога, или чего там у него на ноги надето было, — остановилась, второй конь всхрапнул и тихо заржал. Звук чуть визгливого женского голоса оказался для Вайвы полной неожиданностью, как и несколько развязный тон заговорившей:

— Пелюша, надеюсь, мы здесь только позавтракаем и тут же отправимся дальше в сторону замка? Мне не хотелось бы задерживаться в этом вонючем сарае!

— Юманте, я не давал тебе права называть меня в дороге по имени, в пути зови меня просто «господин герцог», — князек заметно нервничал, гадая, видимо, как поведет себя освобожденная от пут Вайва.

— Простите, господин герцог! Не изволите ли отдать своим слугам необходимые распоряжения, в которых ваши слуги, господин герцог, так нуждаются?! — голос женщины звучал с явно заметной издевкой и в то же время так стервозно, что Вайва даже готова была зачислить его хозяйку в свои подруги, даже еще ее не увидев — просто за именно такое отношение к своему пленителю.