– Вот-вот, и меня грудным хотели. Отец с матерью на «Газике» повезли. До Покровки минут двадцать ехать, в церковь-то. Ну, а я не доехал, в пелёнки надристал.

– Так и не покрестили? – засмеялся друг Егоров.

– Меня вскорости опять повезли. И чё ты думаешь? Я опять… После второго раза уже мать с отцом такой вывод сделали, что заказан мне пока путь к крещению. Решили, мол, вырасту – сам тогда покрещусь. А была бы у нас своя церковь, так успели бы, может.

– Успели бы, – ещё больше засмеялся Егоров, – как раз бы в церкви надристал. А ты щас покрестись. Щас все крестятся, кому охота. Кто из-за моды, а кто, может, правда верит.

– Вот-вот, из-за моды. А самые большие кресты – у бандитов. А попы их крестят и грехи им отпускают. Столько золота на шее у тех и у других, что новый приход бы хватило отстроить и подать каждому прихожанину.

– Кто их знает, какие у них дела. Есть же, наверное, и хорошие попы.

– Есть, наверное. Но у них, я так представляю, сума пустая должна быть, или уж хотя бы не такая ожиревшая. Они ж – до бога проводники, а не поборники. А тут, гляди, всё за деньги. Перечень ценников у них – как меню в ресторане. Нет, проблем-то нету, я заплачу. Только к кому он меня проведёт, такой проводник? У него карманы золотом набиты – он сам идти не может, а ему ещё меня вести.

– Попы-то попами, а сам-то ты идти хочешь? Я потому спрашиваю, что про это же всё, что и ты щас, раньше как-то с тёткой своей говорил. Да ты знаешь её, тёть Люба-то. Её как брат мой, Толян, из деревни в город к себе забрал, так она сильно быстро здоровьем сдала. Оно понятно – от земли-то оторвалась. Но зато у ней в городе к храму доступ большой. Здесь-то у нас нет ничего. Вот я посмотрю на неё, она ведь в любую погоду – дождь там или мороз трещит, а она всё равно в церковь на молебен идёт. Хоть там простывшая совсем, хоть охромеет на обе ноги, а поковыляет. Я вот в церкви сто лет не был, даром что крещёный. А она – не дай бог, чтоб не пойти. Говорю ей: «Ты попу руку целуешь, а он этой рукой деньги загребает». Так она не с обидой мне, а с печалью какой-то такой давай попа защищать: «Батюшка должен быть, так надобно. Я жеть хожу богу молиться, а не батюшку судить. Нельзя судить. А што богато живёт, так надо то простить». Во как! Понимаешь?! Прощают бабули попов.

– Мы б с тобой уж никак бы не простили. Нет уважения к таким попам, – они ещё выпили, пожевали мясо. – А бабушки, видишь, прощают, – продолжил Сергей. – Вот про церковь говорят – место намоленное. Так, я думаю, эта намоленность как раз от их молитв и происходит. Коль чистые у них души, так и молитвы тоже чистые. Нету корысти никакой. Если и просят, то всё за кого-нибудь.

– Да уж. Какие есть они, такие перед богом и стоят.

– Я тебе уже много рассказывал, как мы с Анной моей Вильгельмовной в феврале этом в Иерусалим ездили. А всё равно, сколь ни рассказывай, словами не передать, чё я там испытал. Вот где, Вовка, намолено! Сколько там всех! И мы там, и армяне, и евреи, и греки. И эфиопы там… Откуда они там?! А они там – идут, чёрные такие, тоже паломники.

– Надо же…

– Говорю тебе. А главное, Вовка, на лицах у всех доброта и тишина восторженная. Такое, Вовка, благоговение и волнение в душе!

– Да-а…

– Стою я на плитах и понимаю… Нет, прямо ощущаю ступнями, что под плитами следы Его, земля, по которой Он ходил, камни, которые Ему в кожу впивались. И чувствую я их сильней, чем если бы своими ногами. Представляешь?! Чувствую, что был Он, что – правда всё.

– Уверовал?

– Дело не в этом. Не то что уверовал, а словно как увидел Его и точно понял, что был Он. А значит, получается – есть.

– И как ты это почувствовал? Со мной даже близко такого никогда не было.

– Как бы тебе это объяснить, – остановился, подбирая доходчивое объяснение, Сергей. – Вот ты чё почувствовал, когда тебе жена первый раз сказала, что беременна?

– О-о, это-то понятно чё… Это-о… даже не знаю, как сказать… Обрадовался сильно, – заулыбался очень понятному и дорогому Егоров.

– Вот, примерно так, – удовлетворённо хлопнул себя по колену своей медвежьей лапой Сыскин, видя, что угадал с объяснением. – Вчера ещё не было никого, а сегодня есть. Ты не видишь её, а она есть – новая жизнь. И у тебя к ней сразу восторг и любовь.

– Если так, то конечно. Это очень мне понятно. За это вообще выпить надо.

– Давай, давай, за это надо, – они выпили. – А ещё, Вовка, чуду я поразился: камень там помазания – плита такая мраморная, в трещинах вся, жёлто-серая такая. На неё Христа после казни положили. И ты знаешь чё… Из неё масло выделяется и выделяется, из каждой трещинки, из всей поверхности. Мироточит плита. Веришь – нет, люди ладонями масло всё сотрут, платками промокнут, а оно опять. Я же сантехник, я всю плиту обсмотрел – нету никаких трубок, ничего не подведено, я бы увидал. Чудо, ты понимаешь?! Прикасаешься к нему, и душа замирает.

– Тебе верю, ты бы увидал. Но как же оно тогда выделяется?

– Вот, Вовка, запало мне в душу это чудо, не отпускает. Так мне по фазе двинуло, что об нём теперь постоянно думаю. Заболел я им, понимаешь?! Хочу, чтобы у нас в деревне тоже чудо было.

– Да ты чё, Серёг?! Сравнил тоже, Иерусалим и мы – не-е. У нас и церкви-то никакой нет.

– Вот, Вовка, именно. А надо, чтобы была, – до конца раскрыл свою новую мечту Сергей, и Егоров понял, что в Иерусалиме его друга действительно сильно двинуло по фазе. – Пусть хоть маленькая совсем, часовенка, но у нас. Чтоб намолено в ней было, и чудо тоже. Вот тогда бы я покрестился. Может, не просто так мне снова утки снятся с картины моей ненарисованной? Зовут…

– Да-а… придумал ты…

– Ты крестик серебряный носишь?

– Серебряный.

– Не темнеет он у тебя?

– Да нет, вроде…

– Ну-ка, покажи… Вот, видишь, блестит, светлый… А мои почернели оба за месяц, меньше даже. Один сперва, потом другой… Эти-то, я тебе показывал, в Иерусалиме которые купил – паломника крест и наш, православный. А священник там говорил, что можно и некрещеному носить, если в Иерусалиме купил крестик. Выходит, нельзя, здесь надо покреститься, потом уж носить.

– Да может, от пота просто почернели. Кто его знает…

– Ты ж тоже потеешь, не деревянный. Нет, надо, надо…

Водку друзья допили, шашлык доели. Егоров на следующий день уехал в соседнюю деревню на свой калым – ставить крышу на гараж. А Сергей Сыскин следующим утром начал чудить.

– Извините, – сказал он, виновато пожимая плечами, приехавшему к нему из города заключать договор богатому клиенту, – не смогу я вам отопление сделать. Обстоятельства у меня непредвиденные.

– Как же так, Сергей Викторович?! – растерялся богатый клиент. – Мы же договаривались… Я же ждал…

– Очень у меня непредвиденные обстоятельства… Извините… Но вы не переживайте, я вам посоветую хорошего мастера. Сделает как надо…

И отказал. Не взялся. Занялся непонятно чем.

– Ты чё?! – цепко посмотрела на мужа жена Анна Вильгельмовна, показав лицо женщины, у которой только что на родной улице бесцеремонно вытащили любимый кошелёк, и она при этом как бы ещё видит спину убегающего вора. – С Егоровым недоперепили?! А спальня новая… а машина… а жить на что?!

– Ты же тоже в Иерусалиме была… Вот и не спрашивай больше, – коротко объяснил он. Потом от дальнейших объяснений отказался и продолжил гнуть совершенно не свойственную ему ранее линию.

– Надо же! Иерусалим ему виноват! – одновременно растерялась и рассердилась жена.

А сделал Сергей после отказа богатому клиенту именно вот что: ближе к обеду пересёк узкий проулок, отделяющий его дом от избёнки одинокой старушки Лазаревой, отворил хилую калитку и постучал в дверь. В ответ за дверью долго сохранялась тишина, потом по полу прошаркала мягкая обувь, звякнул снятый с петли крючок, и на Сыскина из чуть открывшегося проёма вопросительно глянули подслеповатые старушечьи глаза.

– Открой пошире-то, баб Вер. Здравствуй! – глянул навстречу Сергей. – Иль боишься чего?