Коварный Аякс слышал это (глаза наши встретились) и должно быть не верил своим ушам, его лоснящаяся физиономия выражала полное недоумение; лицо его побагровело <…>

Кстати, вот и другой пример тактичности и находчивости Александра Филипповича. Между моими товарищами по одновременному со мной поступлению в гимназию и по классу был один милый во всех отношениях юноша лютеранского вероисповедания с немецкой фамилией, который почему-то сильно претендовал на кровного русского. В силу такой его особенности, меткий взгляд лихих товарищей окрестил его кличкой «немца», что ему, конечно, весьма не понравилось и потому немудрено, что прозвище это не только постоянно возмущало юнца, но и сильно раздражало его, а вследствие сего оно постепенно укреплялось за ним и оставалось присущим ему навсегда. Как-то раз перед обедом и ещё более во время самого обеда приставанье к нему в этом смысле перешло всякую меру. Раздражённый до слез (тогда он был в III классе), нервный юноша встал и с плачем обратился к Александру Филипповичу (который всегда присутствовал при обеде), но волненье и слезы мешали ему говорить.

– Что с вами? – спросил его с участием Александр Филиппович.

– Меня обижают! – с трудом проговорил он.

– Кто?

– Товарищи.

– Кто же именно?

– Все.

– Чем?

Молчание.

– Так чем же? – повторил директор. Да вы успокойтесь и скажите: чем же вас обижают?

– Да они меня называют…

– Как вас называют? – допытывался с видимым участием директор.

– Немцем!! – чуть не с воплем воскликнул юноша.

Будь этот пустяк при других обстоятельствах, будь Александр Филиппович не немец, – неудержимый всеобщий хохот был бы аккомпанементом на такое заявление. Но тут было совсем иное дело, и потому не мудрено, что воцарилось полное и весьма неловкое молчание…

Александр Филиппович на мгновенье был озадачен, но весьма скоро нашелся и спросил юношу: «Что же, русские вас так называют?»

– Русские, – сквозь слезы проговорил жалобщик.

– Прекрасно. Так вы им скажите, что они – русские.

Характеристика Александра Филипповича была бы не полна, если бы я не закончил её собственными его словами, сказанными им 25-го февраля 1848 года, в день его юбилея, в ответ на принесённое ему всем составом гимназии поздравление:

«В заключение благодарю вас всех за укрепительное для меня поздравление и прошу всех вас идти вперёд по пути, указанному вам совестью. Директор ваш всегда будет впереди вас, с вами, за вами и – за вас!»

Слова эти он смело и открыто мог сказать, как выражение правды, и с полным достоинством сказал их, вызвав ими взрыв неподдельных к нему симпатий, выразившихся в единодушном и громогласном «уррра» всего персонала гимназии как учащего, так и учащегося. Таков был Александр Филиппович в весь период сороковых годов».

Z, 1841 – 1848 гг.

Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 22, 25 – 28.

***

«Покойный император (Николай I – Т.П.), сколько я могу припомнить, посещал гимназии всегда до Нового года, да и то не ежегодно; так что начальству нашему довольно трудно было заранее приготовиться, чтобы не быть захваченным врасплох! Если наш директор, почтенный Александр Филиппович Постельс, услышит, бывало, о посещении государем какого-либо учебного заведения, то немедленно соберёт нас всех в кружок и обратиться с следующей речью: «Дети! Его величество государь император удостоил посетить такое-то заведение; очень легко быть может, что и мы удостоимся этого счастия и потому прошу вас, дети, обратите особенное внимание на вашу причёску, одежду и обувь, которые должны быть в безукоризненной опрятности! Гг. гувернёры, надеюсь, с их стороны приложат всю свою заботливость о проверке вверенных им питомцев», – говорил он, обращаясь в сторону, где стояла группа гувернёров. «Кроме внешней стороны, которая должна быть в высшей степени чиста, мы должны предстать перед нашим монархом с чистыми сердцами, как лети перед отцом! Бодро стоять и весело глядеть в глаза его величеству! Потуплять же глаза и задумчиво смотреть это отнюдь не должно быть» (любимая фраза Постельса, которая сильно врезалась мне в память) <…>

Так как выше приведённая речь произносилась ежегодно, а иногда и по несколько раз в год, когда государь бывал во многих заведениях, служивших нашими предвестниками, то она приняла стереотипный характер и возбуждала, по окончании оной, в некоторых юных зоилах – критический анализ … Но почтенный Александр Филиппович, говорил хотя ежегодно одно и то же, но говорил «от сердца», как добрый семьянин и как опытный педагог, всецело посвятивший себя великому и святому делу – воспитанию юношества …».

Н. Каратыгин

Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 29 – 30.

***

«Директором у нас был А.Ф. Постельс, совершивший в качестве естествоиспытателя кругосветное путешествие, кажется, с Литке. С немецкою пунктуальностью исполнял он свои обязанности, кажется, ни на час не оставляя без своего надзора и учащих, и учащихся. Учителя его побаивались, а гувернёры и просто трепетали. Поэтому, как внешний, так и внутренний порядок в гимназии был образцовый. Особенно следил Постельс за жизнью пансионеров, не оставляя их без надзора ни днём, ни ночью. Следил он также и за пищею, почти постоянно присутствуя при наших обедах. Нельзя сказать, чтобы мы, гимназисты, особенно боялись Постельса, но чувствовалось, что этот человек, посвятив всего себя исполнению долга, не имел в своей природе той сердечности, без которой наставник юношества никогда не будет пользоваться привязанностью последнего: не завоевав сердец, наставник никогда не достигнет благих результатов. Мы уважали Постельса, но никогда не умерили бы наших шалостей из-за одного того, что Постельс этим будет недоволен; всегда готовы были мы и обмануть его. Никакой духовной связи межу им и нами не было. Тем не менее Постельс считался в С.-Петербурге образцовым педагогом и впоследствии были воспитателем детей у принца Ольденбургского <…>.

Помню раз произошло в гимназии чрезвычайное событие: Постельс при общем собрании всех гимназистов наказал двух-трех из нас розгами, которые вообще у него не практиковались. Это было в начале пятидесятых годов, когда в петербургских гимназиях, а может и в других, введено было обучение шагистике. Последней нас учил какой-то преображенский унтер, довольно ревностно относившийся к своей задаче. Замечая, что мы нерадиво относимся к его преподаванию и шагаем с улыбками, унтер пожаловался Постельсу. Последний нашёл нужным показать нам, что шагистика не шутка и приказал отвести старшие классы в «сборню», где уже приготовлены был розги и около них стоял памятный нам красноносый унтер-офицер Луников, ведавший гимназических служителей. Сказав предварительно краткую речь на тему о необходимости послушания, Постельс указал какую-то жертву, которая мигом подверглась самому краткому, впрочем, сечению. Затем указал на старшего Слонецкого-Михайловского, но этот отвечал, что он не ляжет, чувствуя себя больным. Произошло смятение. Пернер пришёл в ужас от такой смелости. Постель смешался, но тут же вышел из затруднения: в первом ряду стоял седьмой класс и в числе их сын близкого приятеля Постельса Темьянский. Последний стол как-то свободно, выставив, кажется, ногу. «А вы, Т-ский, как стоите? Не знаете, как следует стоять при начальстве? Я покажу вам, что я помню дружеские отношения к вашему отцу – ложитесь!» Двумя – тремя розгами Постельс сорвал своё сердце на сыне приятеля. Экзекуция кончилась длинным увещанием, произнесённым грозно и громко, которое окончилось словами: «Луников! Положи розги в соль!» Повернувшись затем, Постельс ушёл, сказав Пернеру отпустить нас из сборной. Нужно было видеть беднягу Пернера, когда, по уход Постельса он обратился ко всем нам со словами: «Как можно доводить себя до такой меры! И как вам, господа, не жаль себя! За что пострадал бедный Темьянский?» (юноша вообще скромный и серьёзной). А затем погрозив пальцем Михайловскому, видимо. Одобряя в душе его смелость, приказал идти пансионерам в камеры, а приходящим домой: этот случай наказания розгами был при мне, сколько знаю, единственный. Может быть, когда какого-нибудь маленького» и посекли, но это уже делалось келейно; до общего сведения такие случаи не доводились».