Литмир - Электронная Библиотека

Пафнутьев зябко передернул плечами. В комнате было прохладно. В прокуратуре установился какой-то сырой затхлый воздух. Батареи стояли холодными, тепло обещали дать при первых заморозках — не было денег.

Часть третья

Зомби идет по городу

Халандовский смотрел на себя в зеркало и глубокое разочарование было написано на его небритом лице. Да, был он небрит, нечесан и печален. В таком вот состоянии Халандовский, некогда великодушный и снисходительный, пребывал уже не первый день. В длинном распахнутом халате нежно розового цвета, с легкомысленными розочками на отворотах, в черных сатиновых трусах почти достигающих его мясистых колеи, босиком ходил он по комнате из угла в угол и время от времени протяжно, надрывно вздыхал. Иногда он подходил к окну, смотрел на улицу долгим протяжным взглядом и в его больших глазах отражались столбы, верхушки деревьев, тяжкие осенние тучи. И смотрел так, словно был лишен всего этого отныне и навсегда. И опять, вздохнув так, что, кажется, вытолкнул из себя все остатки воздуха, снова отправлялся в долгий путь на кухню. Там он с некоторым оцепенением смотрел на холодильник, клал на него тяжелую свою безвольную руку и, постояв несколько минут, отправлялся в другую комнату и снова смотрел в окно, но уже в противоположную сторону.

Надрывные стоны Халандовского продолжались уже давно, не первую неделю, но никогда они не были еще так безнадежны. Самая тяжелая борьба, самая беспросветная и безысходная — это борьба с самим собой. И Халандовский в полной мере оценил истинность этого древнего открытия. Он уже изнемог в этой борьбе до такой степени, что похоже, смирился с тем, что наступили последние его дни. Где его былая уверенность в себе, твердость суждений, мягкость и неотвратимость каждого движения, где величавость взгляда, где великодушие и гостеприимство, где его друзья, в конце концов? Пустота окружала Халандовского и полнейшая беспросветность. Теперь эго был слабый, немощный, нравственно разбитый человек, который хотел в жизни только одного — чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь прижал бы к груди его нечесанную голову, погладил бы дружеской рукой и прошептал бы на ухо что-нибудь обнадеживающее. Пусть это будут пустые, необязательные слова, но пусть они будут, пусть кто-нибудь скажет ему, дескать, держись старик, все будет в порядке, жизнь продолжается, мать ее...

И все. И больше ничего не надо.

Но знал Халандовский, что может произнести эти слова так, чтобы они помогли, может произнести эти слова так, как следует, только один человек на всем белом свете — начальник следственного отдела городской прокуратуры Павел Николаевич Пафнутьев. И как раз к Пафнутьеву Павлу Николаевичу он обратиться-то и не мог.

Халандовский опять увидел себя в зеркале, почесал двухнедельную щетину и с отвращением отвернулся. Вздохнув так, что, кажется, легкие должны пойти клочьями, он побрел в комнату. Нетвердой рукой откинул дверцу стенки, налил себе в толстый тяжелый стакан щедрую порцию водки, поднял ее, понюхал, взвесил тяжесть и, не притронувшись, поставил стакан на полку.

И побрел на кухню.

Безутешность его была горька. Он знал — водка не поможет, она вообще никогда ничему не помогает. Она может только усугубить. Если тебе радостно, от глотка водки станет еще радостнее, если тебе больно — будет еще больнее.

Халандовский, не оглядываясь, подогнул колени и упал в низкое кресло. И теперь уже не вздох, тяжкий надрывный стон, наполненный как бы даже предсмертной тоской, вырвался из его груди. Наверно, с такими вот стонами умирает в ночном лесу большой и сильный раненый зверь. Рука, тяжелая, сильная, радостная и щедрая когда-то рука Халандовского, повисев некоторое время в воздухе, опустилась на трубку телефона. И осталась безвольно лежать на ней, потому что других команд рука не получала. Словно отдохнув на телефоне, рука медленно поднялась и опустилась на опавший живот хозяина.

— Вот так, Аркаша, — произнес Халандовский хриплым от долгого молчания голосом. — Вот так... А ты что же думал, так все и будет? Ни фига, Аркаша, ни фига. Всему приходит конец и тебе, Аркаша, тоже пришел конец... Ха! Ты что же думал, так и будешь жировать? Ни фига, Аркаша, ни фига... Отжировался. Не-е-ет, Аркаша, так ни у кого не бывает... Ишь какой...

Вот так примерно Халандовский разговаривал с собой уже неделю. Иногда круче, жестче, иногда мягче, как бы жалея себя, как бы утешая. И такие разговоры, или обращения к себе становились все короче, все немногословнее, все больше Халандовский доверял свои чувства междометиям — вздохам, стонам..

Он мог жить на подъеме, мог жить, принимая решения, рискуя, он должен был бросаться в авантюры, воровать и жертвовать, прогорать и возрождаться, но при этом чувствовать себя правым по большому счету. Правоты, правоты ему-то как раз и не хватало. А без нее он был слаб и пуст. Можно сказать проще — без правоты это был другой человек, на Халандовского похожий только отдаленно. Даже внешне, даже внешне этот человек уже не походил на Аркашу Халандовского Теперь это был просто жалкий, никчемный, плутоватый, мелковатый человечишко, которого каждый мог поддать под обвислый зад, рассмеяться в лицо, плюнуть вслед...

Рука Халандовского снова потянулась к телефонной трубке. И снова как бы уснула на ней. Будто добираясь до этой трубки, она израсходовала последние силы и теперь отдыхала. Рука Халандовского давно уже поняла в чем спасение, она давно уже знала — надо звонить, надо звонить тому единственному человеку, который в состоянии что-то изменить. Халандовский этого еще не знал, но рука знала. И организм знал, тело знало. А сознание все еще сомневалось, вертелось и уклонялось.

— Вот так, Аркаша, вот так... А то ишь какой.. Так каждый захочет, так каждый сможет... — бормотал Халандовский, и глаза его, обращенные к окну, были полуприкрыты Для полноты картины не хватало только одинокой слезы, которая скатилась бы по небритой горестной щеке и застряла бы где-нибудь в скорбной складке рта.

Но наступил, наступил, наконец, момент, когда рука Халандовского словно набравшись сил, начала совершать осмысленные движения. Она сняла трубку с рычагов и положила ее на стол, рядом с аппаратом. Потом указательный палец отделившись от остальных, подогнутых, медленно набрал номер. Рука взяла трубку и поднесла ее к уху. И пока неслись халандовские призывы о помощи куда-то в городское пространство, он успел еще раз тяжко вздохнуть.

— Паша, — проговорил Халандовский застоявшимся голосом. — Зайди, Паша... Надо.

И не в силах больше продолжать, Халандовский положил трубку на место. У него не было сил выслушивать ответ, что-либо объяснять, назначать время . Он сделал самое большое, на что был способен в этот миг Пафнутьев позвонил в дверь через полчаса. Халандовский все это время сидел в кресле Время для него не то, чтобы остановилось, оно просто исчезло, его не стало. И услышав звонок в дверь, он слабо удивился — кто бы это мог быть? Со стоном поднялся, пошел открывать. Увидев Пафнутьева, опять удивился.

— Паша? — сказал он скорее озадаченно, чем обрадованно. — Ты?

— Звал? — требовательно спросил Пафнутьев, перешагивая через порог.

— Кажется, да. Я вот сейчас припоминаю... Я звонил тебе, да? Я ведь тебе звонил?

— Звонил, — ответил Пафнутьев, с подозрением оглядывая Халандовского сверху вниз.

— Ты так быстро добрался...

—  — Думал, помираешь...

— Правильно думал. Помираю.

— Давно?

— Неделю.

— Ну тогда тебя еще хватит на месяц-второй... Тебе еще помирать и помирать, — бросив плащ на вешалку, Пафнутьев прошел в комнату и решительно сел в кресло. — Слушаю тебя внимательно, Аркаша.

— Выпить хочешь?

— Ни в коем случае. Мне еще на службу.

— Понял, — Халандовский, кряхтя поднялся, принес с кухни помидоры, нарезанные куски балыка, какую-то рыбу, хлеб. Вынул из бара початую бутылку «Абсолюта», открыл ее, поставил Пафнутьеву свежий стакан и наполнил его более чем наполовину. Себе добавлять не стал, в его стакане было примерно столько же.

83
{"b":"880003","o":1}