Пафнутьев, как большая умная собака, склонил голову к одному плечу, потом в раздумье склонил ее к другому, и, наконец, в полном недоумении посмотрел на Анцыферова.

— Знаешь, Леонард, все слова, которые ты произносишь, мне понятны и доступны... А вот общий смысл ускользает, не проникает в меня.

— Врешь. Все в тебя проникает и ничего от тебя не ускользает. Так вот, один хороший человек, — Анцыферов показал взглядом на потолок, — просил напомнить, что за тобой должок.

— Большой?

— А долги хороши тем, — продолжал Анцыферов, не обратив внимания на вопрос, — что дают возможность показать себя с хорошей стороны, показать себя благодарным, признательным, учтивым.

— И много я задолжал? — повторил вопрос Пафнутьев.

— Не очень... Должность, кабинет, зарплату, общественное положение... Ну, и все, что с этим связано.

— Значит, все-таки кого-то надо упечь?

— Никого не надо, упекать. Именно в этом состоит твоя задача.

— Совсем никого?

Анцыферов посмотрел на Пафнутьева почти с ненавистью и отвернулся к окну, чтобы не сорваться и не наговорить лишнего. Разговаривать в таком тоне он не мог, да и не желал. Пафнутьев явно нарушал правила — он называл вещи своими именами, причем, в каком-то дурашливом, обнаженном тоне, все преувеличивая, доводя смысл до какого-то идиотизма. Впрочем, можно сказать, что он выявлял суть, причем, жестче и четче, нежели это принято в приличном обществе. И невинная просьба выглядела сговором, ни к чему не обязывающее замечание зазвучало, как приказ, а напоминание о долге воспринималось угрозой...

В высших сферах города так никто не разговаривал. И Анцыферов в соответствии с принятыми нормами приличия, предпочитал недоговоренность, ограничивался намеками, позволял собеседнику самому додумывать просьбу. Это была школа, выработанная десятилечиями скрытой, но, тем не менее, всемогущей власти. Вроде никто ни о чем не просил, ни к чему не принуждал, не отдавал никаких приказов, а жизнь все-таки вертелась в нужном направлении. Подобная манера давала неуязвимость, чужой человек, даже прослушав весь разговор, оставался в недоумении.

И было еще одно обстоятельство — Анцыферов с некоторых пор опасался Пафнутьева Он хорошо запомнил прошлогоднее совещание в кабинете Первого, когда этот простоватый следователь переиграл всю их компанию, а они мудрые, опытные и могущественные, без единой поправки приняли предложенную им версию, хотя прекрасно понимали, что она весьма далека от действительности. Нет, не верил Анцыферов своему подчиненному, звериное чувство опасности подсказывало, что доверяться этому вроде бы недалекому человеку... Нельзя. Он живет и действует по каким-то своим правилам, и предугадать, как он поступит в том или ином случае, совершенно невозможно. Капризность? Нет. В его поведении просматривается система. Тупость? Тоже нет. Тщеславие? Жажда повышений? Опять нет. Строптивость? Пожалуй, тут что-то есть... Но это чисто внешнее проявление... А что за ней? Что ее питает? Что дает ему право на эту самую строптивость?

— Сажай, кого хочешь, — проговорил Анцыферов устало — он действительно устал за время их разговора. — Сажай, кого хочешь, — повторил поднимаясь. Даю тебе такое право. На основании закона, разумеется... Ты сейчас угонщиками занимаешься? — спросил Анцыферов от двери.

— Убийством при угоне машины.

— Вроде, среди них какой-то смугловатый парень есть?

— Есть.

— Ты на него вышел?

— Вышел, — кивнул Пафнутьев и почувствовал, как тяжело дрогнуло его сердце. Слукавил он, слукавил перед начальством, но что-то подсказало ему, что так будет лучше. Потом, побродив по городу, придя домой, забравшись под одеяло, он, может быть, поймет, почему слукавил, но в таких вот случаях слова произносились раньше, чем он успевал подумать. И чаще всего таким вот необдуманные, вроде бы случайно выскочившие слова, оказывались точнее, неотразимее, нежели слова многократно выверенные и подготовленные.

— Вышел? — Анцыферов, казалось, даже вздрогнул. — Как?

— Секрет фирмы.

— От кого секрет?

— Я от себя любовь таю, а от тебя тем более, — пропел Пафнутьев. И ответил, вроде бы, и ничего не сказал, и намекнул — он уверен, спокоен, он не врет.

— Я серьезно спрашиваю, — Анцыферов подпустил в свой голос холода и даже подбородок вскинул, давая понять, что не намерен объясняться с подчиненным с помощью песен.

— А я серьезно отвечаю. Я не готов дать сейчас полную картину всех моих поисков и находок. Буду готов — сам приду и доложу. А если ты, Леонард, хочешь мне что-то сказать серьезное — скажи. Я пойму.

— Ты уверен, что поймешь? — усмехнулся прокурор.

— Не уверен, что пойму — не говори. Перебьюсь. Оботрусь.

— Мне кажется... — Анцыферов вернулся к столу — я сел, — мне кажется, ты можешь совершить ошибку. Мне рассказывали весьма уважаемые люди, что те ребята, на которых ты вышел... Вполне нормальные люди.

— Я тоже так думаю.

— Да? — обрадовался Анцыферов, — Вполне. И руки на месте, и ноги . Один нос, два уха и между ног болтается все, чем природой положено болтаться.

— Как бы, Паша, не вышло недоразумения... Разберись.

— Леонард, — Пафнутьев исподлобья посмотрел на Анцыферова, — они угоняют машины, они убивают людей...

— Ну! Убивают! Это еще доказать надо.

— Если таково твое указание, — Пафнутьев не отводил усмешливого взгляда от Анцыферова.

— Мое указание — разобраться.

— И отпустить?

— Да. И отпустить, — Анцыферов раздраженно встал — Если задерживать дольше нет оснований.

Анцыферов стоял, а Пафнутьев все так же сидел в своем кресле и не торопился подниматься, хотя понимал неловкость положения. Но решил, что, в конце концов, он находится в своем кабинете, а Анцыферов вроде бы как гость.

— Если в этом заключается твоя личная просьба... — начал было Пафнутьев, но прокурор резко его перебил.

— Не личная! Не моя! И не просьба! — с силой выкрикнул Анцыферов и вышел, бросив за собой дверь.

Пафнутьев озадаченно смотрел некоторое время в дверь, будто видел на ней гневное изображение прокурора. Потом вздохнул, потрогал телефонную трубку, опять вздохнул, ослабил узел галстука, порылся в ящике стола, передвигая с места на место скрепки, кнопки, ручки, леденцы в замусоленных обертках... И неожиданно набрал номер Анцыферова.

— Леонард, — сказал он примирительно, — может быть, мне самому позвонить тому человеку на потолке?

— Ни в коем случае! — тонким голосом вскрикнул Анцыферов — Ни в коем случае! Это нарушение всех правил! Паша, ты с ума сошел. Это была деликатная просьба, даже не просьба, а так, вопрос. Он просто посоветовался со мной!

— И я с ним посоветуюсь .

— Нет! Пойми, его слова были совершенно необязательны...

— Нечто вроде намека?

— Можно и так сказать.

— А ты, Леонард, уверен, что намек понял правильно? Может быть, его желание противоположно?

— Я все понял правильно, Паша. И ты тоже все понял правильно.

— Тяжело тебе живется, Леонард.

— Меня, Паша, утешает то, что с некоторых пор ты сможешь разделить мои горести и хлопоты Да, Паша, да. Ведь я говорил тебе, что твоя должность в какой-то мере политическая. А политику некоторые называют грязным делом... Что делать, Паша, немного испачкаемся. Куда деваться... Попаримся в баньке, отмоемся, порозовеем... У этого человека на потолке, как ты выразился... Очень хорошая банька.

— Уже побывал?

— Приходилось.

— Отмылся?

— Не надо, Паша. Нравится это тебе или нет, но мы с тобой в одной лодке. Какая разница, кто сидит на носу, кто на корме, кто гребет, а кто рулит... Лодку болтает, тучи сгущаются, волны все круче...

— Леонард... Но ведь этому не будет конца?

— Почему? Время от времени приходится принимать непопулярные решения... Непопулярные для самого себя. И только.

— Предлагаешь мне исчезнуть?

— Ни в коем случае! Оставайся на своем месте! Со временем вселишься в мой кабинет. Он просторнее, удобнее, обладает большими возможностями... Ты неплохо будешь себя в нем чувствовать.