— Приехали, — сказал Ковеленов, останавливая машину. — Рад был повидаться.

— Ты там... В старом доме, возле универмага... Ничего не затеваешь?

— А что?

Пафнутьев усмехнулся, заметив как напряглись руки Ковеленова, лежащие на руле.

— Отставить. Засветился.

— Спасибо, — кивнул вор.

Пафнутьев открыл дверцу и вышел на дорожку сквера. Проводив взглядом неприметный «жигуленок», зашагал к трамвайной остановке. Надежды на Ковеленова было немного. Пафнутьев и сам знал, что угонщики не общаются с воровским миром, что это особая секта и люди в ней чаще всего новые, несидевшие. Поэтому и выйти на них сложно, разве что удасться задержать. Но это чрезвычайно опасно, поскольку без оружия на дело они не идут, могут и: очередью из автомата полоснуть, и из гранатомета пальнуть. Если это, конечно, не школьники угнали машину покататься, чтобы было что утром девицам рассказать. Забавы с уголовщинкой стали уже признаком мужества и достоинства. Прыжками с парашютом или боксерскими призами уже никого не удивишь. Вот украсть, угнать, избить.. Это ценится куда больше. Но знал Пафнутьев и другое — Ковеленов обладал потрясающей интуицией. Если хоть раз увидит Мясника, он его не отпустит, мимо не пройдет. И еще... Ковеленов у него в долгу. Пафнутьев сознательно предупредил об опасности, которая подстерегала его в квартире старого дома возле универмага. А для Ковеленова оказаться в долгу — вещь совершенно невозможная.

Подходя к прокуратуре, Пафнутьев издали заметил странное существо, которое подпрыгивая и размахивая руками, неслось ему навстречу, расталкивая прохожих и разбрызгивая лужи. Прошло еще какое-то время, прежде чем он узнал эксперта Худолея. Глаза его радостно сияли, руки совершали какие-то непонятные движения — не то Худолей пытался взлететь, не то удержаться за бренную землю. Уже по тому, что он заметил следователя метров за триста, Пафнутьев догадался, что Худолей давно уже выглядывал его, поджидал и томился.

— Паша! — кричал он издали. — Паша... Удалось! Получилось! Все состоялось, — прошептал он уже совершенно без сил, доковыляв, наконец, до следователя и чуть не упав ему на грудь.

— Скажи мне, ради Бога, что у тебя состоялось? С женщиной, наверно, что-то сумел сотворить, признавайся!

— После такого, Паша... Можно и с женщиной.

— Думаешь, получится?

— У меня теперь все получится! Вот! — и Худо-лей протянул Пафнутьеву размокший под дождем клочок газеты и даже отступил на шаг, чтобы лучше видеть потрясение Пафнутьева.

— Что это? — следователь брезгливо взял газетную четвертушку, повертел ее перед глазами. — Где подобрал? Зачем?

— Вот! — Худолей с картинной капризностью выгнув руку, ткнул указательным пальцем все в тот же клочок газеты. Лицо эксперта сияло от еле сдерживаемого восторга, но была, была в нем и легкая тень затаенного ожидания. Впрочем, вполне возможно, что Пафнутьеву это только показалось — ведь он хорошо знал все тайные надежды эксперта.

— Паша, — шептал тот, потеряв самообладание. — получилось... Удалось и свершилось.

— если ты не заткнешься, я пройду мимо и больше никогда тебя даже не узнаю, — тихо, но внятно произнес Пафнутьев.

— Паша, прости, — прошептал Худолей свистяще. — Уж больно велика радость! За тебя радость, Паша! Твой гениальный замысел свершился самым блестящим, самым потрясающим образом... Смотри! — Худолей развернул клочок газеты и Пафнутьев увидел неожиданно большой портрет женщины, который нашел Овсов в кармане Зомби. — Читай... Надя Притулина, лучшая конфетка кондитерской фабрики имени Джордано Бруно!

— Это который сгорел? — Пафнутьев рассмеялся, вчитавшись в несуразные строки текста под снимком.

— Кто сгорел? Я сгорел?! — ужаснулся Худолей.

— Джордано Бруно сгорел... Лет пятьсот назад... Или около этого. Ну, да ладно. Чем нелепее, тем лучше.

— Ты хоть представляешь, чего мне стоило уговорить ихнего фотографа Боловина пойти на эту провокацию?

— А зачем было говорить, что это провокация?

— А я и не сказал! Ты что же думаешь, я круглый дурак? Да? Думаешь, что я кретин и идиот? Да? Тогда так и скажи! Скажи!

— Ладно... Как я понимаю, тебе это далось нелегко, — примиряюще проговорил Пафнутьев.

— Ох, Паша... Опять ты о своем! Просто не можешь ни о чем говорить, не намекнув на бутылку водки!

— Это я? — возмутился Пафнутьев. — Хорошо... Только я не понимаю, почему твоему другу и собутыльнику Боловину не пойти тебе навстречу и не опубликовать снимок? Тем более, что на гонорар ты тут же покупаешь бутылку, которую с тем же Боловиным и выпиваешь? Ты в самом, деле не сказал, что эта публикация — провокация?

— Что ты, Паша! Если бы я сказал, то мне пришлось бы ставить ему не бутылку, а ящик!

Пафнутьев с Худолеем подошли к самому крыльцу прокуратуры и остановились, пропуская посетителей — не то жалобщиков, не то ответчиков.

— Послушай, — негромко сказал Пафнутьев. — Эта фотография — только полдела. Главное — вызвать поток возмущенных писем и звонков, чтобы читатели сообщили, кто это на самом деле... Твой Боловин должен проследить, чтобы гневные письма и звонки не затерялись в общем потоке... Ты понял?

— О! — Худолей махнул бледно-розовой, как мороженный морской окунь, ладошкой. — Не боись. Если прозвучит хоть один звонок... Боловина вызовет главный редактор и немедленно его уволит.

— Ну, уволит, — засомневался Пафнутьев. — Может быть, не стоит до этого доводить, а?

— Паша, он его каждую неделю увольняет по два раза.

— За что?!

— За ошибки. За нарушение морального облика... И потом... Знаешь, резкость у него часто хромает... Снимки нерезкие получаются.

— Почему? — не понял Пафнутьев.

— Ну как.. Мы с ним повстречаемся, покалякаем о том, о сем... И это... Резкость у него после этого сразу падает. Но через день восстанавливается. И редактор его опять принимает в штат. Только это, Паша... Полдела, но сделано... И неплохо, а? Как ты думаешь?

— Все понял, — кивнул Пафнутьев. — Через полчаса зайдешь ко мне в кабинет и за шторой у окна на полу найдешь все, чего твоя душа желает.

— А ты знаешь, чего желает моя душа?

— Об этом знает вся прокуратура, редакция городской газеты...

— Нехорошо говоришь, Паша, очень нехорошо, — погрустнел Худолей. — Но я зайду.

— Нисколько в этом не сомневаюсь.

— И я в тебе, Паша, не сомневаюсь.

Худолей вошел в кабинет Пафнутьева не через полчаса, как обещал, а через час. Следователь удивился, но спрашивать ничего не стал, да и весь вид Худолея не располагал к расспросам — он вошел в мокром плаще, с которого стекали ручьи осеннего дождя, с мокрыми волосами и была в нем какая-то значительность, что-то он такое знал, но вот так просто сказать не мог, ему, видимо, хотелось, чтобы его расспрашивали, интересовались, и наконец, когда все изнемогут, он скажет что-то такое-этакое...

Войдя в кабинет, Худолей, не торопясь, снял плащ, бросил его на стоячую вешалку у двери, подошел к столу, сел, отвалился на спинку стула, закурил. Задумчиво так, невозмутимо.

— Тебя повысили? — спросил Пафнутьев.

— Я только что из редакции, — помолчав, ответил Худолей.

— Как поживает Боловин?

— Его уволили.

— Давно?

Худолей посмотрел на часы, опять помолчал, стряхнул пепел, перегнувшись через весь стол, так что Пафнутьеву даже пришлось отшатнуться. — — Полчаса назад.

— За что? — спросил Пафнутьев, начиная понимать с какими вестями заявился к нему эксперт.

— За плохое отношение к служебным обязанностям, — сказал Худолей со скорбью в голосе.

— Что же он натворил? — усмехнулся Пафнутьев.

— Опубликовал непроверенные данные. Перепутал фамилии, имена, фотографии... Читатели возмущены, звонки идут потоком, все телефоны в редакции раскалены... Выход завтрашнего номера газеты под угрозой... Кошмар какой-то, — Худолей нервно затянулся подмокшей сигаретой — у него и сигареты оказались подмокшими.

— Ты, наверно, имеешь в виду тот снимок, который подсунул, воспользовавшись его доверчивостью, дружеским расположением... А?