Голос незнакомца становится громче, и я понимаю, что он молится на неизвестном мне языке. Потом он берёт с ящиков белый круг и поднимает над головой. Это лепёшка. Он разламывает её и кладёт обратно.
Теперь в его руках бокал с красным вином. Он вскидывает руку и громко кричит три раза:
– Жизнь в крови! Жизнь в крови! Жизнь в крови!
От этих воплей по всему телу пробегают мурашки, но я не могу оторвать взгляд.
Он опрокидывает бокал – и вино выливается тонкой струйкой. Затем садится за стол и спокойно ест лепёшку.
В этот момент я делаю неосторожное движение рукой. Маленький камешек срывается вниз и громко ударяется о бетон. Я успеваю присесть, прежде чем странный мужчина обернётся.
Сердце стучит так сильно, что прижимает меня к стене. Так проходит несколько минут. Сидеть на корточках неудобно, ноги затекают, но самое главное – солнечный свет заполняет комнату. Очень хочется быстрее очутиться дома.
Наконец я не выдерживаю и осторожно выглядываю через оконный проём. Ящики стоят, но рядом никого нет.
Тихонько спускаюсь по лестнице. Всё тело напряжено: мне кажется, что кто-то может наброситься на меня.
Подхожу к месту странного ритуала. Нужно убедиться, что мужчина был на самом деле и мне не привиделось.
Страх сойти с ума – один из самых навязчивых. Приходится всё время проверять происходящее: не рехнулся ли ты окончательно. Так мальчишки осторожно пробуют ногой первый лёд.
На верхнем ящике рассыпаны крошки и лежат маленькие кусочки чего-то печёного. Беру один и растираю между пальцев. Очень похоже на обычную пшеничную лепёшку, только суховатую на ощупь.
Оглядываюсь и вижу тёмный, напоминающий свернувшуюся кровь след от вина.
Делаю пару снимков на телефон, чтобы позже показать Серёге. Пусть подтвердит, что тоже это видит.
Разворачиваюсь и быстрым шагом иду в сторону дома. Хотя день только начинается, на сегодня мне достаточно приключений.
Глава вторая
Тик-так. Тик-так. Секундная стрелка настенных часов движется в одном ритме с постукиванием моего сердца. Ровно шестьдесят ударов в минуту. Значит, я спокоен и терапия хоть немного помогает.
Этот кабинет – одно из немногих мест, где я чувствую себя в безопасности. Правда, так было не всегда.
В самом начале я волновался. Нервничал, пыхтел, с трудом отвечал на вопросы. Но постепенно всё изменилось. Виктория каким-то образом настроилась на мою частоту. Видимо, она хороший врач.
Она старше меня на десять лет, но просит называть её только по имени. Никаких отчеств. И это, кажется, тоже часть терапии.
Тик-так. Тик-так. Кресло для пациентов очень удобное. Принимает форму тела, обволакивая уютом.
У Виктории красивые карие глаза. Правда, сильно мне не доверяйте. Я не очень понимаю в таких вещах. Легче рассказать про её любимую обувь.
В книгах пишут: У неё были чудесные зелёные глазки. Или голубые. Или – какие ещё бывают?
Если бы вы спросили меня, как выглядела Виктория в нашу первую встречу, то я бы рассказал про её туфли. Чёрные, со средними каблуками и позолоченной застёжкой на ремешке. Она кокетливо скрещивала ноги, поджимая их под себя. Вот что я тогда увидел.
Тик-так. Тик-так. Ощущение безмятежности может оказаться мнимым в любой момент. На всякий случай прислушиваюсь к кишечнику. Он ведёт себя тихо – как и положено, когда я спокоен.
Раньше, на первых сеансах и у других врачей, я часто волновался. Не знаю, как это устроено, но нервная система считает кишечник своим продолжением. Беспокойство давило на него со страшной силой.
Обычно я терпел до последнего в надежде, что позывы прекратятся. Пока не становилось совсем невмоготу. Пока живот бурным урчанием не давал понять, что дальше ждать точно не стоит. Красный и сконфуженный, я просился выйти на несколько минут.
Один врач сказал, что это синдром раздражённого кишечника, возникший на фоне моего основного расстройства.
Тик-так. Тик-так. Настенные часы за моей спиной большие, с широким деревянным ободом. Это счётчик денег. Каждое движение тоненькой стрелки – чуть больше одного рубля. За сорок минут набегает две с половиной тысячи. Можно вообще не открывать рот, и всё равно получится нужная сумма.
Поэтому лучше говорить. Хотя бы иногда. Будет не так жалко потраченных денег.
Тик-так. Тик-так. Ещё несколько рублей в копилку психотерапевта.
Задумавшись, делаю навязчивый жест. Касаюсь рукой живота. Под кофтой ощущаю металлическую твёрдость. Чувствую холод стали и резко отдёргиваю руку. Становится страшно, что Виктория заметит моё движение и догадается, что я что-то скрываю.
– Тебе кто-то написал? – спрашивает она. Решила, что это телефон.
Интересно, что бы она подумала, если бы узнала, что на самом деле я прячу.
– Нет, – говорю я. – В боку закололо.
Она кивает и делает пометку в папке-планшете.
Важная информация: Виктории ещё нет тридцати, у неё длинные прямые волосы, и она выглядит великолепно.
В сотый раз оглядываю кабинет.
Тошнотворные кремовые обои, испещрённые ломаными линиями. Если взять малярную кисть, макнуть в чёрную краску и измазать стены жирными разводами – и то лучше получится.
Наверное, в текстуре обоев заложен какой-то смысл. В этом кабинете всё должно помогать терапии. Например, коллекция засушенных бабочек за стеклом. Они напоминают, что из отвратительной гусеницы рождается красота. Правда, для этого несчастных насекомых пришлось умертвить.
Как по мне, можно было сделать ремонт и получше.
Обстановка в кабинете соответствует его назначению. Пара кресел, рабочий стол и маленький, на колёсиках, столик. Большой шкаф, заставленный книгами, занимает целую стену. В основном в нём скучные учебники по медицине.
Но встречаются и любопытные экземпляры. Во время одного из первых сеансов я заметил такой.
«Энурез – это не смертельно». Автор – доктор Барановски. Так написано на корешке.
Названьице не очень, если честно. Этот Барановски когда-нибудь сам просыпался в мокрой холодной постели, от которой разит мочой?
В восемь лет меня на целый месяц отправили в летний лагерь.
Это было унылое место, хотя он находился рядом с водохранилищем и территорию окружали высокие хвойные деревья. Но старые отсыревшие корпуса с облезлой штукатуркой нагоняли тоску. После домашней еды приходилось заставлять себя есть в столовой. Только вид настоящего, векового леса сглаживал одиночество.
По утрам на асфальтных дорожках, щербатых от времени, прыгали белки.
Однажды мальчишки из старшего отряда поймали несчастное животное, разожгли костёр и зажарили тушку на вертеле-ветке. Хорошо, не живьём. Я стоял за кустами и видел, как они издевались над беззащитным животным.
Очень хотелось их остановить, но было страшно выдать себя.
Со мной в отряде был мальчик Боря.
Когда я увидел его в день приезда, мне стало его жалко. Маленький и толстый – готовая жертва для всевозможных издёвок.
Через пару дней после начала смены мы проснулись от громкого удара железной палкой по куску рельсы, висевшей в центре лагеря.
Все принялись нехотя вставать, поёживаясь от холода и ворча друг на друга. А Боря натянул одеяло до макушки и боялся вылезти наружу. Лежал и дышал своей мочой, пока другие пытались вытащить его из кокона.
Он плакал и кричал, чтобы от него отстали. Палата сотрясалась от дикого, необузданного детского смеха. Пришли вожатые и начали орать на Борю, потом на нас.
Через несколько дней всё повторилось.
Было жаль неуклюжего пухлого мальчика. Как и несчастную белку. Но я не смог за них заступиться.
За всю жизнь я не спас никого, кроме склизкой усатой рыбы. Но это не в счёт.
В этой жизни я только убил.
Потом в лагерь приехали Борины родители и забрали сына.
Мы опять встретились с ним пару лет назад. В коридоре отделения психиатрии.
Он сидел на лавочке и глупо улыбался. Запястья были обмотаны бинтами. Я прошёл мимо, сделав вид, что мы незнакомы. Так было лучше, ведь я совсем разучился разговаривать с людьми, которых плохо знал.