Ладно… все-таки скоро своя квартира появилась. И что? Я по наивности думала, сейчас заживём по своим правилам. Нет. Сломалось что-то. Как будто вместе с мебелью воздух из родительской квартиры привезли – душно. У него своя жизнь, у меня своя. Я сижу дома, как дура, так положено, родителями в голову вбито, а он гуляет – друзья, попойки. Может, и бабы какие были, но случайные – я бы заметила, если б влюбился. Просто неинтересны мы друг другу стали – чужие. И, как назло, беременность. Я уже видела, что дело к разводу идёт, не поправить ничего. Это сейчас понимаю: юношеский максимализм. Перетерпеть надо было года два, может, всё и сложилось бы, стало бы, как у всех. А тогда не захотела.

Аборт встряхнул, исчезли розовые очки. Не стало больше девочки, которую все любят, за которой ухаживают и присматривают. Окунули в ушат унижения и боли. Вышла, огляделась по сторонам – одна под серым хмурым небом.

Да что вспоминать…

– Хватит валяться! Я кофе в «каминной» подала. Пойдём!

– А я в постель хотел. Думал, буду лежать, кофе пить, смотреть… а ты мной займёшься. Ох, как хорошо мне будет.

Не хочу сейчас его слушать.

Изогнулась. Майку, белую, длинную, через голову натянула.

– Не капризничай, вставай. Поговорить о делах надо. Перерыв у нас в половецких плясках.

– Тогда я под душ сначала.

– Кофе остынет.

– А, чёрт! – рывком вымахнул поджарое тело с кровати. Потянулся, поиграл плечами: – Вот раскомандовалась!

Уселись в креслах друг против друга. Отстранились. Перешли из белого и светлого мира в темный, зашторенный и тревожный. Молчали, приспосабливаясь.

Первым заговорил Стас.

– Ну, что там делается в нашем инкубаторе?

– В инкубаторе всё в порядке. Я не об этом хочу поговорить. Ты не чувствуешь – что-то витает в воздухе?

– О чём ты, Лёля? В этой стране просто воздух такой.

Как ему объяснить, что я чувствую?

– Я серьёзно, Стас. Что-то грядёт. Грязное, тёмное… Все как с цепи сорвались, злоба сплошная. Политики, банкиры, бандиты – не различишь. Всё развалилось, заводы стоят, в деревнях голодают, братва рулит. Взрывы эти… теракты… Приватизация, ваучеры – что? Ком на нас накатывает. Неужели не видишь? Всех сомнёт, раздавит!

Ну вот… выговорилась. Зачем? Сотрясение воздуха. Смысла никакого.

Он сидит, кофе прихлёбывает. И правильно делает. Всё уже переговорено, и план намечен.

– Лёля! Перестань истерить. Что случилось?

– Извини. Устала, наверное.

Потянулся через столик, чуть чашку не опрокинул, погладил по голому колену.

Вот что я перед ним сижу, душу наизнанку выворачиваю? Кто он мне? Подельник? Всё равно – приятно. Двое полуголых, она истерит по-бабски, он лениво успокаивает. Идиллия почти семейная. Дура ты, Лёлька!

– Вчера к своим заезжала… – медленно выговариваю, успокоилась уже. – Странное зрелище. Знаешь, кого они мне напомнили? Рыбок в аквариуме. Плавают по своей квартирке, в своём мирке, пялятся сквозь стекло – снаружи какая-то жизнь идёт, что-то происходит… Не понимают, да и не хотят понимать. Насыпали им крошек – вот и хорошо, живут дальше. И знаешь что? Они ведь и раньше так жили. Просто тогда им усиленно в голову вбивали, что это и есть настоящая жизнь. Они гордились своим «аквариумом». А теперь они спрятались в нём – боятся, что придёт злой дядька и сольёт последнюю воду. Задохнутся.

– Ох, Лёля… Не нравишься ты мне сегодня. Нельзя сейчас раскисать, знаешь же. Пойду-ка я за вином схожу, раз такое дело…

Встал, халат нараспашку.

Зачем рассказала? Ему все это до лампочки – слушает, потому что положено слушать. Заканчивай ты, Лёлька, эту бодягу. В соседней комнате светло по-праздничному и постель нараспашку. Посмотри, какой мужик тебя ждёт!

Бокалы – высокие, пузатые, на тонких ножках, вино чёрным кажется.

Пьёт, как воду. Кадык на шее перекатывается.

– А ты знаешь? – произнёс задумчиво. – Мы такие же рыбки в аквариуме, как и они. Единственное отличие – мы из этого аквариума в море перебраться хотим, а они смирились. Тут ничего не поделаешь. Нельзя научить хотеть – изнутри должно распирать. Хотеть, желать что-то очень сильно – это и значит жить.

Предки

Семья была правильной до оскомины. Папа, мама, дочка.

Папа работал в НИИ со сложным техническим названием. Парторг – уважаемый человек. Мама – учитель литературы в школе.

Интересно, как можно учить литературе? Математике, русскому языку обучать можно, там есть правила, которые необходимо знать. Какие правила в литературе? Всё очень индивидуально, на уровне чувств – понимаешь или нет, принимаешь или нет, любишь или нет.

Трёхкомнатная квартира в кирпичном доме на Большой Грузинской. Хрусталь в серванте. Даже машина, жигули пятой модели, ярко-красного цвета, была. И гараж во дворе, под раскидистыми тополями.

Вот только дачи не было. Вместо дачи – обязательный выезд в дом отдыха всей семьёй, по профсоюзным путёвкам. Как же я ненавидела эти поездки! Мне нужны были подруги, компания, а не чинные прогулки и храп отца на соседней кровати. Но дети – бесправные заложники представлений родителей о том, как надо…

Сейчас у бандюков появилось выражение «ровно». Мол, отношения между ними спокойные – ни эксцессов, ни претензий друг к другу. Вот и у нас в семье отношения были «ровными». Отец, как и положено, глава семьи – за ним последнее слово. Мама – серый кардинал – это культивировала, но только в том случае, когда была с ним согласна. На самом деле медленно и неспешно гнула свою линию, ткала семейную паутину. Со временем отлучила от дома друзей отца, оставив лишь одного – для «дружбы семьями». Отошли в прошлое лихие попойки и походы в баню. Однако понимала, что нельзя мужика совсем уж привязать к юбке – взбрыкнёт, отдушина нужна, свободы глоток. Но и этот глоток должен быть под контролем. Отцу был позволен «субботний гараж».

Обычный будний день в семье складывался из утренней суеты, работы и школы, обязательного семейного ужина. Потом я делала уроки (я ходила в школу с английским уклоном) или валялась с книжкой, а родители усаживались перед телевизором. В одиннадцать – отбой.

В субботу, за завтраком, у отца уже горел глаз: сейчас он пойдёт в гараж заниматься машиной, общаться с мужиками. Мать понимающе собирала ему нехитрую закуску, складывала в целлофановый пакет. Отец смущенно отнекивался, утверждая, что выпивать не собирается. Единственно, что она неукоснительно требовала – в три часа и ни минутой позже явиться домой к субботнему праздничному обеду. И я не помню, чтобы он когда-то опоздал.

Возвращался весёлым, мыл руки, садился во главе стола. Шутил – не смешно, было видно, что пьяненький. Мать, в переднике, разливала суп по тарелкам. Пахло пирогами. На столе уже стоял графинчик с водкой на донышке, на пару рюмок отцу. После обеда ложился спать. Вот и всё – праздник заканчивался. В воскресенье – поход по магазинам за продуктами, запастись на неделю.

А дальше случилось то, что случилось… По первости, когда Горбачёв объявил перестройку и ускорение, отец ещё ходил гоголем. Но валом посыпались разоблачительные статьи в газетах и журналах о роли родной коммунистической партии в уничтожении собственного народа, и он завял. Страна разделилась на тех, кто хотел как раньше, и тех, кто хотел жить по-новому. Он остался посередине, раздираемый противоречиями, не понимая, к какому берегу метнуться.

Дальше хуже. Развал НИИ, в котором работал. Ещё числился, но ходить туда уже не имело смысла. Мизерная зарплата, на которую не прожить. Ушли в прошлое субботние походы в гараж. Распалось мужское братство – переругались. Стал выпивать по вечерам. Мать не противилась, следила только, чтобы не больше четвертинки за вечер.

Она легче переносила свалившиеся невзгоды. Семья всегда была для неё главным. Жизнь изменилась – надо просто подстроиться, сохранить себя и близких в новых условиях. Моральные метания оставить в стороне, пропитание и атмосфера в семье – вот главное. Какая зарплата у учителя? Крутилась как могла – с утра до ночи.