Мы не слишком склонны считать, будто политической структурой лучшего будущего станет «государство», не говоря уже о «глобальном государстве». Здесь как раз одно из главных неизвестных. Едва ли существующие ныне международные организации даже в сумме представляют собой прототип таких структур. ООН, Евросоюз, МВФ, Давос, 0–8, 0-20 и другие подобные организации принадлежат к эпохе капиталистической интеграции и американской гегемонии. В настоящее время эти институты скомпрометированы политическими манипуляциями и технократическим равнодушием. Майкл Манн, однако, видит единственное решение экологического кризиса в установлении более сильной системы отношений между государствами — в некоей «сверх-ООН». Другие из нас сомневаются, что такая форма политической интеграции возможна и вообще желательна. Тем не менее послевоенная эпоха относительного мира и процветания создала важный прецедент, который может оказаться более жизнеспособным в целом, нежели его конкретные политические институты.

Сдвиги в экономических и политических структурах будущего, как бы то ни было, принесут много сюрпризов. Большинство людей доверяет прогнозам, переносящим на будущее нечто из их предшествующего опыта. Неуклонный рост национальных государств, несомненно, был главной политической реальностью на протяжении всей современной эпохи. Но что, если новая комбинация кажущихся знакомыми факторов в глобальном масштабе обернется чем-то иным? Хотя никто из нас не считает анархизм реалистичной стратегией, надо признать, что антибюрократический дух 1968 года оказался очень устойчивым наследием как у левых, так и у правых. Это заставляет нас воспринимать более серьезно ценности и организационные альтернативы, упрямо выживающие в ныне маргинальной среде нонконформистских движений. Величайшие порывы и общественные мобилизации современной эпохи были связаны с войнами и насильственными революциями. В массовых конфликтах с применением организованной силы идеалы анархистов и либертарианцев не могли быть политически эффективными. Но что, если будущее преподнесет нам чрезвычайную ситуацию, не решаемую войной, — например, исчезновение экосистем или рабочих мест для среднего класса? Давайте всерьез задумаемся о том, что заставляет нас верить, что государства или межгосударственные альянсы справятся с задачей организации миллиардов людей для альтруистических предприятий вроде восстановления лесов, разработки новых технологий, обучающих игр с детьми, ухода за стариками и общего поддержания жизненной среды? Динамика социальной самоорганизации может стать куда более актуальной. Кто знает? Здесь могут появиться даже общие интересы, которые помогут в каких-то ситуациях наведению мостов между враждующими ныне правыми и левыми популистскими движениями. И здесь же мы можем обнаружить новый интересный фронт обществоведческих исследований в области динамик современной идеологии и народной политики.

Не туманят ли политические грезы наше теоретическое видение? Наш ответ таков: рефлексивное признание связи между нашими надеждами и нашими гипотезами является необходимым элементом теоретической честности в общественных науках, особенно когда речь идет о затрагивающей нас политике. Социальную теорию нередко сравнивают с набором различных линз. Когда линзы подбираются таким образом, чтобы увидеть лишь подтверждение веры исследователя и отрицание всего ей противоположного, то это уже не социальная наука, а социальная идеология. Такие линзы, широко используемые в полемике, создают скорее зашоренность. Научная теория отличается тем, что подлежит проверке.

Вопрос о том, что считать проверкой в общественных науках, — давний предмет споров. Мы методологические плюралисты и сомневаемся в обоснованности попыток утвердить в общественных науках единственно правильный метод. Тем не менее мы не являемся законченными релятивистами. Различные типы проблем и различные уровни анализа оставляют выбор методологик за исследователем. Эксперименты и статистические корреляции занимают видное место в инструментарии общественных наук, но их роль не может быть универсальной. При изучении локальной социальной среды нередко более действенны систематические этнографические наблюдения. На макроисторическом уровне, на котором работаем мы, основной метод может быть уподоблен соединению точек в большой головоломке. Проверка макроисторической теории может заключаться в обнаружении контрфактуальностей, альтернативных путей, которые казались возможными в определенных исторических обстоятельствах, но не реализовались по каким-то вполне выявляемым причинам. Иначе говоря, мы должны показать и то, как мы переходим от одной исторической ситуации к другой, и то, каков был или будет диапазон структурных возможностей и факторов, вокруг которых разворачиваются события. Именно здесь, вероятно, мы ближе всего подходим в наших исследованиях к тому, что можно назвать экспериментом.

Исторические общественные науки с самого своего появления имели дело с конфликтами, структурными переходами и социальной изменчивостью. Отсюда главный вопрос этой книги: что, если будущее несет кризис? Социальный ландшафт текуч и подвержен завихрениям, скорее всего, как метеорологическая карта. Локальные события по сути своей вероятностны и непредсказуемы, даже если в ретроспективе мы можем объяснить их, указав, какие структуры претерпели изменения или разрушились, какие человеческие действия, происходившие в конкретной ситуации, привели к реализации появившихся возможностей. Прогнозирование событий в долгосрочной перспективе — пустое занятие, но прогнозирование структурных конфигураций — нет. Продолжим аналогию с погодой. Было бы безответственным делом прогнозировать что, например, 13 января следующего года в Чикаго пойдет снег. Это «короткое» время полно случайных событий. Однако вполне тривиальным покажется предсказание, что в январе следующего года в Чикаго пойдет снег. Это утверждение относится к более длительному времени и носит структурный характер. Но что, если речь идет о будущем столетии, когда климат Чикаго может стать подобным флоридскому с его частыми ураганами или, наоборот, штат Иллинойс сделается подобен замерзшей сибирской тундре?

Читатели, которые ждут от этой книги точных прогнозов на будущее, будут, возможно, разочарованы. Их разочарование неуместно. Отсутствие точности в общественных прогнозах означает не просто случайную превратность истории, а то, что мы обладаем определенной свободой действий в череде структурно доступных альтернатив. Альтернативы в обычное время довольно ограниченны, хотя и тогда существует политический выбор между более хорошим и более плохим результатом. Но число альтернатив резко увеличивается в кризисные периоды, когда ломаются обычные механизмы поддержания статус-кво. Такие времена требуют сознательной стратегии системной трансформации. Люди определяют свое будущее в конфликтах и сотрудничестве с другими людьми, даже если они делают это в обстоятельствах, унаследованных от прошлых поколений. Общественные науки должны прояснять, каковы обстоятельства и каковы возникающие возможности, особенно тогда, когда возможности быстро появляются и быстро исчезают.

Вот почему мы критически оцениваем современное состояние социальных наук, чей мейнстрим уходит от анализа структурных возможностей и исторического изменения. Наша критика в равной степени обращена против двух различных мейнстримных направлений — культурологического постмодернизма и неоклассической экономической теории, которые доминируют в академических общественных науках с 1980-х годов. Оба эти направления, каждое по-своему, отражают смутный период, последовавший за кризисным десятилетием 1970-х годов, период упадка левых движений и возобновления американских гегемонистских амбиций в проекте неоконсервативной глобализации.

Интеллектуальные настроения, распространившиеся в гуманитарных науках под общей рубрикой «постмодернизма», скептичны в отношении любых больших теорий или того, что сами постмодернисты называют «большими нарративами». Место теоретического объяснения заняли сомнение, ирония, интерпретация проживаемого опыта, деконструкция представлений и мельчайшая интерпретация культурных практик. Данное интеллектуальное движение (а это именно социальное движение прежде всего в академической среде) берет истоки непосредственно в бунтах 1968 года и в демографических сдвигах в академическом сообществе, связанных с появлением в нем множества женщин и представителей меньшинств. Перенос внимания на способы, посредством которых люди представляют себя и свои социальные вселенные, помог формированию нового критического взгляда на вопросы ортодоксии, которые ранее оставались неназванными и неисследованными. Постмодернистское движение всколыхнуло немало застойных вод, но оставило их взмутненными.