Тут как раз Ерофеев впал в депрессию и завёл разговор о бренности всего сущего, который вылился в вариацию собственной кончины.

— Сначала моё тело, ещё недавно полное жизни и надежд, отвезут в морг, кинут на холодный, металлический стол, и начнут кромсать, как мясники кромсают на рынке свиные туши, — говорил Венечка, глядя на меня вполне трезвым взглядом, хотя и употребил перед этим в общей сложности бутылку бормотухи. — Из меня поочерёдно достанут печенку, селезёнку, лёгкие, сердце, все это взвесят и засунут в топку. Ты представляешь, мое сердце превратится в горстку золы! А оставшееся зашьют от паха до шеи грубыми стежками, накачают формалином и оставят лежать в коридоре на каталке, потому что в холодильниках, как обычно, всё забито. В том числе невостребованными трупами, на которые никак не придёт разнарядка, чтобы наконец их зарыли хоть где-нибудь и как-нибудь. Потом съедутся со всей страны братья и сёстры, кинут в гроб, и родня повезет меня домой, чтобы на третий день под пьяненький духовой оркестр отнести покойника на кладбище. Опустят гроб в могилу, поплачут для приличия, закидают землёй, воткнут сверху крест, и я останусь наедине с кромешной тьмой, тишиной и одиночеством. Мои останки будут гнить годами, пока не превратятся в истлевший костяк. Я бы, Леха, предпочёл крематорий. Уж лучше быть кучкой золы в урне колумбария, чем кормом для земляных червей. А в идеале вообще пропасть так, чтобы меня никто не нашёл и не похоронил. Например, умереть в джунглях Амазонки, найдя последний приют в переплетении лиан. Сначала твоё тело будут рвать хищники, а потом за дело примутся падальщики, набегут муравьи, и через пару дней ты станешь частью природы. Или встретить свой последний рассвет на вершине горы. Знаешь, что индейцы уходят умирать в горы? Сядут в каком-нибудь гроте и смотрят из него на окружающий мир, потом закрывают глаза и умирают. А если выбирать кладбище, то я хотел бы лежать по соседству с Есениным на Ваганьковском. Я бы читал ему свои повести, а он мне свои стихи, и так год за годом, пока нас не начало бы друг от друга тошнить… Ладно, давай лучше выпьем. Я старался пить немного, всё-таки бормотуха — не мой профиль, да и про задание Гулякова помнил, потому, снова украдкой бросив взгляд на часы, как бы невзначай спросил, чем Венечка планирует заниматься в Москве. Тот помялся и ответил, что перспективы пока неясны, но есть предложение поработать редактором и корректором студенческих рефератов в МГУ. Если ничего лучше не подвернётся, то и это сойдёт.

Вскоре выяснилось, что выпить уже ничего не осталось, и нужно идти за добавкой. Деньги, судя по всему, имелись только у меня, поймав на себе взгляды нескольких пар глаз, я понял, что либо мне придётся спонсировать кого-то, либо сходить самому. Можно, было, конечно, просто сделать вид, что я пошёл за выпивкой, а самому уйти по-английски, тем более что всё, что я хотел узнать, вроде бы узнал. Однако обмануть этих людей, которые без претензий признали во мне друга и брата, я не смог бы, потому так и сказал, что сходил бы за бухлом, но не знаю, где в этом районе его продают.

— Я знаю, — встал Венечка, давя в пепельнице «бычок» и натягивая своё короткое пальтишко. — Идём, покажу, и сам заодно прогуляюсь, а то что-то мозги начали плохо соображать.

Вино-водочный находился чуть ли не за углом, однако, как нельзя некстати, мы попали в самое начало обеденного перерыва. При этом здесь уже начинал толпиться народ, мы были далеко не первыми.

— Что будем делать? — спросил я попутчика.

— Сколько у тебя денег?

— На пару-тройку бутылок «агдамыча» хватит, — сказал я, чуть поколебавшись, потому что на самом деле денег хватило бы на ящик вина.

— А если малость переплатишь?

— Да не вопрос.

— Тогда идём.

Мы обошли магазин, и Веня настойчиво постучал в обитую оцинкованной жестью дверь. Несколько секунд спустя в проёме нарисовалась маленькая и кругленькая тётка в белом, застиранном халате, в декольте которого выглядывал узорчатый трикотажный свитер. В одной руке она держала чашку с дымящимся чаем, а в другой бутерброд с колбасой и сыром.

— Чего надо? — поинтересовалась тётка, сверкнув золотым зубом.

— Мать, душа горит, вынеси, а? — жалобно протянул Венечка.

— Тоже мне, сынок нашёлся, — хмыкнула продавщица. — Обед, ждите, пока откроемся.

— У тебя почём «агдамыч»?

— Два шестьдесят.

— Платим по трёшнику. Нужно три бутылки.

Тётка на секунду задумалась, потом кивнула: «Жди», и закрыла дверь.

— Готовь девять рэ, — почему-то шёпотом произнёс Ерофеев.

Продавщица не заставила себя ждать, и вскоре мы стали счастливыми обладателями трёх полулитровых бутылок зелёного стекла. Правда, не успели пройти и пяти метров, как появился наряд в виде двух милиционеров:

— Так-так-так, — протянул усатый блюститель порядка с погонами старшего сержанта. — Никак Нинка снова с чёрного хода отпускает. А вы-то уже небось под градусом? Ну-ка, дыхните… Угу, точно. Документики есть? Паспорт? Давайте глянем… Бестужев Алексей Михайлович. А у вас, гражданин? Нет, значит? А давайте-ка пройдёмте в отделение. И вы тоже, так как явно, как и ваш товарищ, пребываете в состоянии алкогольного опьянения.

Мои слабые возражения ни к чему не привели.

— План-то нужно выполнять, — нагло хохотнул старший сержант. — Щас доставим в отделение, а оттуда, может, и в вытрезвитель поедете.

План… Ничего не меняется, что сейчас, что полицейские будущего тоже будут задерживать людей ради какого-то там плана. А про вытрезвитель к чему? Мы что, лыка не вяжем?

Неприятно было идти практически под конвоем на виду у прохожих, хорошо, что отделение оказалось неподалёку. Мы уселись на лавочке в приёмнике, где за окошком сидели двое милиционеров. Один общался с кем-то по телефону, а второй в звании старлея в этот момент был занят с какой-то бабёнкой неопределённого возраста.

— Так, гражданка Сударикова, прочитайте, правильно ли записаны ли ваши показания, и если всё правильно, то внизу поставьте подпись, — сказал он, протягивая той листок.

Женщина, медленно и запинаясь, принялась читать вслух:

— Я, Сударикова Надежда Васильевна, 1938 года рождения, проживающая по адресу Большая Полянка-16, квартира 8, заявляю, что стала жертвой жестокого и извращённого насилия. Утром 16 ноября ко мне пришёл мой знакомый, фамилии не знаю, зовут Игорёша. Игорёша находился в состоянии лёгкого опьянения, сочетавшегося с состоянием сексуального возбуждения… Чё-то умно́ как написано, начальник.

— Написано как положено, читайте дальше.

— Игорёша принёс с собой бутылку вермута, которую мы употребили на двоих. Когда спиртное закончилось, Игорёша стал требовать от меня удовлетворения своих сексуальных потребностей. Я отказывалась, тогда он, осознавая, что причиняет мне боль, стал руками щипать меня через кофточку за грудь, невзирая на мои просьбы прекратить действия. После чего заставил меня взять не эре… Начальник, а что это за слово?

— Не эрегированный, то есть не находящийся в состоянии возбуждения, — пробурчал старлей. — Читайте дальше.

— Ага, понятно… Заставил взять меня не эрегированный половой член в рот, одной рукой притянув силой мою голову к половому члену, а второй — придерживая половой член и заставил меня совершать возвратно-поступательные движения. Я чувствовала рвотные позывы, но насильник прекратил свои действия, только извергнув в мою ротовую полость свою семенную жидкость…

М-да, думал я, всё это, конечно, весело, но ведь теперь информация уйдёт на работу. Уволить меня вряд ли уволят, а вот из кандидатов в члены партии — под зад коленом. В общем-то, мне по большому счёту всё равно, будет у меня лежать в кармане партбилет или нет, но уж если я задался целью поднятья во всех смыслах этого слова, то коммунисту это сделать, как ни крути, легче, чем беспартийному. А посему нужно что-то срочно предпринимать, дабы избежать не очень приятного для меня развития событий.

Если уж на то пошло, то в эту пьянку я вообще ввязался по настойчивой просьбе Гулякова, вот пусть меня отсюда и вытаскивает. Его рабочий телефон я помнил наизусть. И чёрт бы уже с ней, конспирацией… Хотя всё же постараюсь при Ерофееве не афишировать, что связан с органами.