Иногда мы затевали долгие разговоры по поводу чаек, которые шумно хозяйничали в саду и на пляже, или о муравьях, шустро бегавших по нашим телам, или о крохотных пятнах на горизонте, которые росли, расширялись, принимали причудливые формы и, наконец, превращались в огромных страусов и медведей над нашими головами. И еще мы искали разноцветные камешки и создавали из них на песке мозаичные картины, а потом беспечно рассыпали их и бродили по берегу вдоль кромки воды, которая плескалась и ластилась у нас под ногами. Иллюзии забавляли нас, а их текучесть и призрачность приносили нам радость.
Когда солнце опускалось над водной гладью, мы отправлялись на прогулки в глубь острова, обходя стороной человеческие толпы, выбирая крутые тропинки и отвесные склоны, куда поленится залезть местный житель или приезжий, где им просто нечего делать. Мы бродили по острову до вечера, до темноты, в которой невозможно различить под ногами тропинку и отличить куст от олененка. Тогда мы возвращались домой, и начинались ночные часы чудодействия, когда я садился за телескоп и опускал руку на колесико управления.
И снова моим глазам открывался чудесный мир, отдаленный от меня невообразимыми расстояниями, мерцающий мириадами неразгаданных загадок. Подобно древним звездочетам, я различал среди небесных объектов неподвижные, восходящие и склоняющиеся вместе с небосводом звезды. Порядок не нарушали светила, закономерно перемещающиеся на фоне неподвижных звезд и созвездий, пугали лишь непредсказуемые, внезапно вспыхивающие и гаснущие объекты: кометы и астероиды, кольца и пояса, вихри и зловещие туманности. Завораживали странные фигурки людей и фантастических существ, возникающие и затем исчезающие на звездном небе. Однако главным было другое: настораживающее чувство причастности к открывшемуся миру, к его мощи и неохватной громадности, к красоте, для которой невозможно определить канон, постичь ее смысл, ритм и гармонию.
И одновременно во мне просыпалось два противоречивых чувства: гордости и величия и, с другой стороны, ущербности и уязвленного самолюбия. Этот мир был необъятен, и все же хотелось весь его принять в себя и одновременно — убежать от него, спрятаться, скрыться. От мысли, что это величие, эта неохватность — только завеса, только расписной покров, декоративное панно, скрывающее настоящую реальность, становилось радостно и жутко, так что я вскакивал со своего места и начинал метаться по залу, пугая испуганно сидевшую рядом со мной на кушетке девочку.
Было странно подумать, что всю свою прежнюю жизнь я занимался пустяками — работал, развлекался, болтал, — и только сейчас в первый раз я проснулся для того единственного дела, для которого я был предназначен и для которого создан каждый человек. Сколько лет я был в рабстве у того, что меня окружало, и на чем было зафиксировано мое внимание. Я тратил свое время так, как будто бы у меня его было несчитанно много, как будто я был богом, свободным от бренного тела и беспощадных сроков. А может быть, я и был таким богом?
* * *
С какого-то времени я стал замечать, как изменилась Европа. Наши прогулки, купания и разговоры изменили ее облик — теперь она выглядела не как подросток, а как юная девушка. Она вытянулась, и в ее походке и талии, в ее тонких и стройных конечностях появилась упругость и грация, заставлявшие меня невольно любоваться ею, когда во время наших прогулок она перепрыгивала с камня на камень или закрывала ладонью глаза от яркого света. В ней что-то замерцало, заструилось, хотя, возможно, она сама еще не понимала того, что с ней происходит. Вглядываясь в эту перемену, в глубине себя я уже слышал, что эта девушка могла бы плотно войти в мою жизнь и ее судьба — слиться с моей.
Мне казалось, что она теряет терпение. Я чувствовал текущие от нее флюиды, безмолвный зов существа из иного мира. Это был еще один бездонный мир наряду с необъятным небом, еще одна головокружительная тайна. Ее мир проникал в меня, и я ловил себя на том, что смотрю на окружающие меня предметы ее глазами и стремлюсь поделиться с ней тем, что я вижу и чувствую, и она это понимала и принимала, и впитывала в себя мои ощущения и мысли. Нас влекло и отталкивало, мягкая влага обволакивала нас, побеги внутри нас тянулись друг к другу, обещая чудесную встречу, но мы чувствовали таящуюся за этим опасность и боялись открыться себе и друг другу.
Мир, который несла в себе эта вчерашняя девочка, меня пугал. Он открывался мне не через ум, а через сокровенную глубину во мне как противоположный, чужой и влекущий. Ее движения и жесты имели иную основу, ее побуждения казались мне то наивными и прозрачными, а то, наоборот, необычайно сложными, таинственными. Вдруг в ней что-то срывалось и куда-то летело, а потом останавливалось и прислушивалось к себе или отдаленному запаху или звуку. Иногда я сомневался в том, что мы с Европой принадлежим к одному и тому же человеческому семейству. Иногда я сомневался в том, что мы вообще существуем.
Параллельно я вынашивал мысль о побеге из большого сумрачного дома с телескопом под куполом. Как ни странно, обдумывание этого заведомо безнадежного плана приносило мне облегчение и тайную радость. Я представлял себе, как ускользну из дома под утро, когда утомленная Европа заснет на кушетке рядом с моим креслом. Я мечтал начать новую жизнь, поселившись в заброшенной пещере вблизи незатейливого ручья, которую заприметил во время одной из наших прогулок. Сосредоточив всю свою волю, все силы души, я мог бы стряхнуть с себя липкую паутину сна и вырваться в ту реальность, к которой стремилось все мое существо. Там в этой новой жизни ничто не отвлекло бы меня от главного дела — ни телескоп, открывающий бесконечные чудеса в своем бездонном колодце, ни напряженные отношения с Европой, которые с каждым днем становились все более затягивающими и необратимыми.
Иногда мне виделось — это был еще один вариант побега из клетки, подобный многим другим, проносившимся в моем воспаленном воображении — что я уплываю с этого острова, плыву в неизвестность, а потом попадаю в водоворот и просыпаюсь из этого кошмара. Образ Потока, который уносит меня в неизвестность, был очень ярким: светило солнце и лодка скользила по водной глади, а потом переворачивалась, и начиналось нечто невообразимое — я просыпался от собственного крика. Успокоив воображение, я отбрасывал эти картинки одну за другой.
Иногда я думал, что, покончив с собой, например, бросившись вниз с обрыва, я стану свободен. Но я знал, что смерть не даст мне облегчения, я опять буду втянут в новый Иллюзион, и его клейкая субстанция снова сделает меня слепой марионеткой, статистом чужого сценария, который я буду считать своей жизнью. Я закрывал глаза, отключал ум и чувства, но кто-то внутри меня смеялся над моими попытками освободиться. Я не успокаивался, не сдавался, я знал, что мой противник — во мне, он не может меня одолеть, рано или поздно он должен будет уступить, и тогда я вырвусь из плена.
Я был в отчаянии. Меня снова затягивал этот омут. Меня окружал новый — который по счету? Иллюзион, и от этого наваждения нельзя было освободиться. В Европе проснулись ее старые страхи и суицидальные мысли. Я пробовал профессионально ей помочь, но прежде я должен был вылечить себя. Я знал, что должен сказать «нет» всем приманкам, всем бесчисленным обликам обмана, нитям, опутавшим меня, моим глазам, разглядывающим знакомые предметы, уму, создающему теории и ищущему причины явлений — реальности, которая принимает бесконечные обличия и неотвратимо ведет меня к гибели.
Я должен был объявить войну этой реальности, но вместо этого я упивался картинами всемирного катаклизма — я представлял себе взрыв, падение метеорита, извержение вулкана, гигантский пожар, мне казалось, что великая катастрофа обрушит подмостки, спалит декорации этого мира и откроет мне Бездну, которую я жаждал увидеть своими глазами. Я ждал какого-то внешнего драматизма, события, которое произойдет само собой и спасет меня от бесконечных кругов повторений. Я ждал помощи от неведомых сил. Запутавшись в своих ожиданиях и фантазиях, я чувствовал опустошенность и усталость и радовался присутствию рядом девочки Европы, ее вниманию и сочувствию.
