— И вот здесь зарыта собака. Мы веками растили эту систему, и за этим занятием мы утратили нечто, без чего невозможно никакое продолжение. Я не знаю, как называется это нечто, но я знаю, что оно дает силу и уверенность. Я знаю, в тебе это нечто есть, а во мне нет. Как его раздобыть, я не знаю.

— Ты видишь, я с тобой предельно откровенен. Потому что ты — это я, и наоборот. Зазор между нами ничтожно мал. Если мы его преодолеем, нам обоим будет хорошо. За это мы можем выпить нашу последнюю на сегодня рюмку.

6

Я бы спал до полудня, но меня разбудил Пал Палыч робким звоночком и веселой скороговоркой:

— Ну-ну-ну, а вы, оказывается, лежебока. Между тем и петушок уже давно пропел, и наша программа на сегодня насыщена до отказа. Да и Ж-ж-жора нас ж-ж-ждет у в-в-ворот со св-в-воим ав-в-вто. Даю вам двадцать минут на все утренние дела и не минутой больше.

Заикание Жоры получалось у него великолепно. Я чувствовал себя отдохнувшим и готовым к новым приключениям. От ночного разговора с Аркадием остался мутноватый осадок, но зато многое прояснилось. А прогулка по городу, предложенная им перед тем, как мы разошлись, вполне совпадала с моими желаниями. Итак, я мог провести целый день в согласии со своими капризами в сопровождении услужливого Пал Палыча и уже знакомого мне заики. Заодно я мог обдумать свое положение и узнать кое-что новое о Нижнем мире у моего Цицерона.

Мы отъехали от ворот и уже через пятнадцать минут были в одном из центров Города Господ. Мой Цицерон сообщил мне, что в городе около десятка Центров и что мы находимся в Центре Культуры, ознакомиться с которым — долг каждого цивилизованного путешественника. Пал Палыч был умеренно разговорчив и безукоризненно тактичен, а Жора, слава богу, всю дорогу молчал и остался сидеть в машине.

В начале нашей поездки я думал о том, чего от меня хочет Аркадий и чего в этой ситуации хочу я сам, но полной ясности у меня не было, и потому я отбросил эти мысли и с удовольствием отдался созерцанию открывшегося передо мной нового мира. Вскоре настроение мое окончательно выправилось, и я почувствовал себя свободным и беззаботным путешественником, эдаким Гулливером в стране Господ и рабов, и мне захотелось все запомнить и понять, чтобы, вернувшись домой, а в том, что мне предстоит вернуться, я почему-то не сомневался, рассказать моим соплеменникам обо всем, что я увидел и что уразумел.

7

Мы начали осмотр Центра Культуры с посещения Музея Современного Искусства. Мой Цицерон повел меня в залы, поражающие величием и помпезностью представленных произведений изобразительного искусства. Гуляя среди мраморных гибридов динозавров и крылатых ракет, храмов в виде нужников, скульптур инопланетян, саркофагов для насекомых, позолоченных клеток для умалишённых и прочих подобных артефактов, Пал Палыч начал свою необычную лекцию:

— Культура Нижнего мира — это нулевой итог всей культуры человечества. Писатели, художники, музыканты и архитекторы создают шедевры, синтезируя все существовавшие направления или же работая в одном из них в соответствии со своими склонностями и талантами. В нашей культуре есть все, однако нет единого принципа, существование которого признано главной ошибкой культур предшествующих эпох. Наши философы утверждают, что такие принципы извлекались художниками сначала из коллективного подсознания, а затем, начиная с эпохи Просвещения, — из рафинированного сознания гениев, однако все эти принципы обанкротились, и теперь нам остается жить среди обломков старых мифов и рассудочных схем, избегая каких-либо обобщений и заявок на самодостаточность. Любой выдвинутый художником принцип немедленно заносится критиками в одну из известных категорий и немедленно девальвируется и дисквалифицируется. Такой дисквалификации подвергаются все религиозные, этические, эстетические, формальные и прочие принципы, в результате чего культура Нижнего мира не имеет под собой никакого основания и, чтобы не стоять на месте, ходит по кругу. Как выйти из этого положения — не знает никто. Наивные или же расторопные художники не устают предлагать в качестве основополагающего принципа все те же старые изношенные фантомы, а честные представители цеха культуры создают произведения, полные диссонанса и отчаяния, чем хотя бы напоминают нам об отсутствии какой-либо опоры в нашей жизни и нашем внутреннем мире. В этой ситуации только циники, нашпигованные ядом иронии и сарказма, чувствуют себя вольготно, и встречают всеобщую поддержку как герои, борющиеся с пошлостью и разложением.

Мы остановились перед конусообразной кучей легко воспламеняющегося мусора, местами залитого техническими маслами и красителями. В кучу были навалены бумага, картон, фосфор, патроны, шнуры, порох, детонаторы, капсюли, лаки, петарды и прочее.

— Перед нами метафора самодержавной власти и могущества — куча мусора и одновременно Шапка Мономаха. В то же время по своему материалу это метафора Нижнего мира — прах и тлен и к тому же легко воспламеняемый и взрывоопасный. Эта мусорная куча получила Grand Prix за текущий год от главных художественных академий мира.

Следующим объектом, к которому Пал Палыч привлек мое внимание, был большой черный куб, внутри которого располагалась русская баня «по-черному», с шайками, которые раздавали при входе, со свистом веников и густыми клубами пара. Я долго не хотел входить во внутренности куба, а когда вошел, постарался поскорее выйти.

— Вы догадываетесь, что «черная» баня в «кубе Малевича» — это авангардистский призыв к очищению, которое предлагается обитателям Нижнего мира как путь к свободе. Это особый русский путь, отличающий нас от окаменевшего Востока и опустошенного Запада. На этот рецепт накладывается наша особая отрешенность, пророческая сила, причастность к метафизическим тайнам, наша великая литература и прочее — полный набор самолюбования и нарциссизма, который лишь усугубляет рабство и растерянность несчастного народа.

Мы прошли еще через десяток залов, изредка останавливаясь перед теми или другими произведениями, однако мой Цицерон больше их не комментировал, а я не задавал ему вопросов. Через пару часов мы решили двинуться дальше.

8

Из Центра Культуры мы переехали в Центр Нравственности — огромный особняк, в назидание детям и взрослым наполненный документами и произведениями искусств, дающими примеры высоких порывов и героических свершений, так же, как и безобразных и циничных преступлений, позорящих род человеческий. Мы с Пал Палычем оказались в зале, где с одной стороны были развешаны офорты, изображающие моменты триумфа человеческого духа над косностью, а с другой — ужасы и уродства войн, предательств, пыток и преследований, не в меньшей степени присущих обитателям Нижнего мира. На фоне этих красноречивых экспонатов мой Цицерон продолжил свою содержательную лекцию:

— Так же как и сфера культуры, область нравственности в Нижнем мире переживает тяжелый паралич. На протяжении последних веков атрофия нравственных принципов постепенно распространилась на все наше общество, и амнезия достигла такой глубины, что никто уже не помнит, что чувствовали и как вели себя люди во времена рыцарской или даже дворянской культуры. Никто не сокрушается по поводу утраты понятий совести, чести и достоинства. Нужно признаться, что и во времена Сократа и Платона не было ясности по поводу того, что означает «благородство» или «справедливость». Ведь то, что благородно и справедливо в одном случае, может быть несправедливо в другом. Так, например, во времена общественных смут, что благородно и справедливо — поддерживать бунт или существующий порядок? Справедливы старые или новые законы? Справедлива ли система неравенства во всем многообразии форм, и, если нет, то в чем люди равны, а в чем отличаются один от другого? И все-таки еще совсем недавно вопросы совести у большинства людей не вызывали сомнений, ибо люди в большинстве своем жили гомогенными группами и разделяли одну и ту же веру. Сегодня веры и полуверы перемешаны, и отдельно взятый человек несет в себе рудименты нескольких деградировавших традиций, так же как и осколки современных моральных систем. Как и в области искусства, здесь нет общего принципа. Никто не может ответить на вопрос, является ли таким принципом высшее благо, общее благо или какой-либо из видов частного блага, а о слиянии всех трех благ в одном нравственном акте мы не можем даже мечтать.