— Я те не про то, — начал объяснять Михалко. — Зубр один, так и Яким…
— Будет братцу кости перемывать, — одернул отец.
Вот ведь малые проныры, все примечают да везде свои мелкие носы суют. Об Якимушке Миронег с Марфой печалились. Давненько уж то было: кашу свадебную собирались варить, гостей созывать. Невесту Яким сам себе присмотрел в Большой верви, и не сказать, что б красавицу, а только Якимка в очи ее смотрел, да терялся, краснел. Полюбилась, дело молодое. Только невеста ни с того, ни с сего расхворалась, да померла. Сгорела, что сухая былинка.
И все, Яким словно замерз, чужим стал, людей кинулся сторониться, все больше в лесу отсиживаться, при бортях. Миронег с ним говорил, долго говорил, терпеливо, но пробиться сквозь броню не получалось. Марфа действовала хитрее — делала вид, что ничего не случилось. Ну, крутится сын на пасеке, при деле, так и пусть, коли ему нравится, а все ж постоянно придумывала предлоги заманить Якима обратно в вервь: «У отца спину схватило, а косить надобно», «Забор челядь кособокий сбила, ты уж, Якимушка, пригляди, поправь, а то отец по надобности отплыл», «Пирожков напеку, обижусь, коли не отведаешь». И давай стол разносолами заставлять, да рядом с сыном подсаживаться и как бы невзначай Радятовых дочек расхваливать, умниц да красавиц. Да и сами Радятовны на голубоглазого соседа заглядывались, вздыхали. Только все напрасно, так одну за другой всех девиц замуж и отдали, одна лишь осталась, меньшая — смешливая, бойкая, болтливая, что сорока. Ну, эта так точно не пара для не больно охочего до разговоров смурного Якима.
Еленку по прошлой осени отдали замуж в Онузу. Старик Милята расстарался жениха приглядеть, сам с юнцом явился сватом. Марфа противилась, не желала дочь так далеко отпускать, но смазливый детский онузского воеводы пригрозил невесту умыкнуть, а эта дуреха и рада, всегда своевольной была, пришлось благословлять.
Ну, ничего, зато погодки малые при мамке пока, и того уж довольно. Долгожданные, залюбленные, матушкина отрада, батюшкины хлопоты.
— Я уж тоже есть хочу, — заныл Михалко, — давайте по кусочку от каравая отщипнем, и кваску только по глоточку, не убудет же?
— Ну, уж нет, — плечиком оттеснила брата от туеса Прасковья, — нас и дома покормят, а кто Якиму еще принесет, некому. Верно же, батюшка?
Миронег кивнул. Михалко надул губы, но канючить перестал.
Сквозь деревья показался просвет. Вот и пасека. Из зарослей выскочил любимец Якима, лохматый пес Репей. Он и вправду вечно таскался по самым непролазным местам и являлся в паутине и колючках. Яким его старательно вычесывал костяным гребнем, таскал на реку купать, но дурной пес снова лез куда не попадя и к вечеру уж принимал прежний разбойный вид.
Прасковья с Михалкой кинулись играть с обрадованным озорником. Миронег махнул им, мол, резвитесь, и поспешил дальше.
Уже у края поляны он уловил заливающийся бубенцами девичий голосок. Миронег притормозил, осторожно развел ветки, заглядывая на поляну.
Яким мерными оточенными движением выкашивал у бортей траву. Рядом легким мотыльком порхала Любава, меньшая Радятовна. Размахивая в воздухе большой корзиной, она рассказывала угрюмому бортнику что-то забавное и сама смеялась над своими шутками. Яким зубром, конечно, не был, но статью удался, в плечах не обхватишь. Миронегу отчего-то вспомнился худенький большеглазый мальчонка на могильной насыпи, и как теперь узнать его в этом крепком большом парне. Любава щебетала и щебетала, Яким, продолжая косить, не обращал на девку внимания. Миронег печально вздохнул.
— Теперь все надо мной станут потешаться, — долетел обрывок девичьих речей, — скажут — говорили же тебе, упрямице, нету там еще грибов. А отчего ж им не быть, коли дождь три дня назад был, и сейчас вон собирается. Как думаешь, Якимушка, будет нынче дождь?
Яким что-то ответил себе под нос.
— А молочка испей, не отказывайся, у нашей козы доброе молоко, — не сдавалась Любава, она нагнулась и подобрала скошенную Якимом веточку душицы. — А я вот возьму, да трав в корзинку наберу. А что, про грибы, то ж я пошутила, а сама вот, за травками ходила, так и отстанут. Отстанут же?
Яким нехотя кивнул.
— Можно я тут пособираю? — ободрилась Любава. — Ой, а пахнет как, медом. Гляди, Яким, это отсюда твои пчелы мед таскают, — девчонка подождала, когда парень перестанет махать косой, и сделала робкий шаг вперед. — Пахнет, ладно так, сладко, — протянула цветок.
Яким выпрямился и посмотрел на беспокойную девку в упор.
— Ну, заболталась я тут. Тебе ж работать надобно, — смущенно протянула Любава, укладывая цветок в корзинку. — Пойду я, покуда дождь не влил.
Она опустила белокурую головушку и пошла быстрым шагом прочь. Яким на миг замер, уставившись ей вслед… и побежал следом, в три прыжка догнал, притянул к себе, жарко целуя…
Миронег отшатнулся, дальше уж было не для его очей, что надобно, отец разглядел.
— Домой, домой! — заторопил Миронег детей. — Дождь вот-вот вольет.
— А Яким? — поднял голову Михалко, бросая чесать серый бок пса.
— А обед? — указала Прасковья на туес.
— Ему уж принесли, а нам спешить надобно, — Миронег потянул Прасковью за руку.
— Да кто ему мог принести? Матушка?
— Принесли, — уклончиво отозвался Миронег, увлекая детей все дальше и дальше.
Пес, крутнулся было следом, но передумал, снова заваливаясь в густой бурьян.
Вот и Бортникова вервь за острым частоколом, ров с земляным валом, как положено. Место лучше бы выбрать повыше, но так уж получилось. Сначала Радята перебрался под бок, за ним еще народ потянулся. А уж как Кряжко, забрав семейство, подался за более сытой жизнью к Рязани, оставив Малую вервь без пригляда, тут и вовсе все решили, что среди лесной чащи, в укромном месте нынче спокойней и, робко спросив Миронега, кинулись вырубать себе поляны и ставить дворы по соседству.
Так, неожиданно для себя, отшельник-бортник стал главой большой общины. Пришлось крутиться, отстраиваться, наводить порядок, влезать в споры и судить виновных. Перевез Миронег в вервь и Купаву с Третьяком. Купава, возможно, и не хотела от родных стен уплывать, но здраво рассудила, что сыну при добром дядьке будет лучше. Теперь Третьяк жил большим двором со старухой матерью, женой и тремя детишками.
Обустраивая всех, не забыл Миронег и про Марфу. Водимой он нанял челядь, чтоб не стирала в кровь тяжелой работой тонкие пальчики. Да, он не мог ей обеспечить жизнь, привычную с детства. И старшина — то не князь, не боярин, и даже не детский дружинный, но все ж его птаха не должна знать нужды, он того не позволит. Пусть колдует над тестом, как сердцу любо, ткет затейливое полотно да поет песни притихшим от любопытства детишкам.
Стоило отцу с детьми вбежать в ворота, как припустил частый дождь.
— Миронег Корчич, — у воротного столба стояла встревоженная Елица, — мою там не видали? Ушла еще до полудня, а все нет да нет. Хворостина по ней плачет. Куда ее все время носит?
— Нет, тетенька Елица, мы Любаву не видали, — за отца ответила Прасковья.
— С Якимом милуется, — не стал темнить Миронег, — завтра сватов зашлю, честь по чести. Не серчай.
— А что мать полошится, так ей и дела нет, — напоказ вздохнула Елица, — выдрать все ж следует. Вот, что сейчас Радяте врать, ведь побьет же?
— Да уж выкрутишься, — подмигнул Миронег, поворачивая к дому.
Вместо прежней малой избы давно стояли хоромы с сенями, подклетями и светлицей.
— Быстрей, быстрей, пташки мои, — махала с крыльца своему запоздавшему семейству Марфа Миронова.
Хороша была старостиха, ой, хороша! Расцвела бабьей статью, округлилась пышной грудью и покатым изгибом бедра. Ссорились ли Миронег с водимой? Частенько, по мелочам, рыкнут друг на друга, насупятся, но долго дуться не могут, не получается. Кто-нибудь да подсядет мириться, притрется к боку, даря поцелуй.
С челядью и общинниками Марфа всегда вела себя чуть отстраненно, смотрела свысока, несла себя, с детства так приучена, да и кровь не водица. И вот ведь удивительно — никто не обижался, принимал как должное. И величали отчего-то Марфу «матушкой», хоть поначалу молоденькая жена бортника ну никак под матушку для убеленных сединой старцев и иссушенных жизнью старух не подходила. Что-то было в ней иное, чужеродное, но про то Миронег помалкивал.
