— Ладошки вот так держи, смелее, не бойся его, оно не кусается, — наставляла бабка Лещиха, — сильней мни, сильней, в круговую обминай.

С перемазанными мукой носом и щеками Услада старательно повторяла движения доброй хозяйки, тоненькими ручками пытаясь вымесить тесто до упругого комка. Вначале белое месиво привычно сопротивлялось, пробовало хватать за пальцы, липло к столу, но у бабки Лещихи не забалуешь — там подсказала, здесь вовремя подоспела на подмогу, и вот уже молодуха сама бойко управляется, словно всю жизнь только тесто и вымешивала.

— Ай, славно выходит, — похвалила бабуля, — а то все заладила — не получится, да не получится. Получилось же, тоже мне мудреное дело.

Услада довольно улыбнулась, стирая муку с лица. Бывало, когда Миронег пускался учить молоденькую неумеху, она тоже прилежно повторяла за ним каждое движение, но особой радости не испытывала, просто терпела, куда ж деваться, а вот науки древней старухи ей явно приходились по душе. Молодка увлеченно трудилась пчелкой, робко выспрашивая, как ловчей. В чем отличие, ведь и Миронег обладал ангельским терпением, и редко позволял прикрикнуть на ученицу? А дело в тонкой похвале, которой не жалела старушка. Над самим Миронегом никто так-то не трясся, не рассыпался бисером. У дядьки Якима не забалуешь, уж похвалы как дорогого яхонта не выпросишь, и с непоседой-отроком должно так и надобно было поступать, а то лень бы одолела, да гордыня обуяла. А бабы, они другие, из иного теста слеплены. Вишь, хвали ее, по головке ласково гладь, чтоб руки не опустила, да в охотку старалась.

Сидевший спиной к печке Миронег сколачивал расшатавшуюся лавку. Десятилетний внучок Лещихи Третьяк, единственный выживший из детишек Купавы и в свои малые годы и уже во всю хозяйствующий, молча стоял за плечом дядьки, разглядывая как надобно. Он сам не раз, и не два подбивал шаткие доски, но они рассыхались, и лавка снова противно скрипела и кренилась.

— Все ты правильно делал, только ручонки у тебя пока слабоваты, а так-то ладно сколачивал, — неожиданно для самого себя пошел по пути Лещихи Миронег, подбадривая мальчонку.

Тот скупо улыбнулся, а на щеках проявился румянец, видать и мальчонкам похвала в радость бывает.

— А теперь давай в печь ставить, — скомандовала старушка Усладе. — Поживете у меня пару седмиц, так и квас добрый научу творить, и кисели уваривать.

— В другой раз, — покачал головой Миронег, — пока и без киселей обойдемся. Мы завтра поутру уйдем.

— Так-то скоро? — заохала Лещиха, а Третьяк разочарованно вздохнул.

— Уйдем, — все ж подтвердил Миронег.

— Так надобно в дорожку вас собрать, — вскочила хозяйка.

— У нас все есть.

— Есть у него, — проворчала Лещиха, — и порадовать старуху не хочет, подарки принять, — она шмыгнула носом, отворачиваясь, чтобы названный племянник не увидел блеснувшие на подслеповатых очах слезы.

— Возьмем, готовь подарки, — виновато отозвался Миронег.

Хозяйке он тайком поведал все, ничего не утаивая, не мог не сказаться, она должна знать, почему Миронег предает дело древнего Корчуна. «У нас оставайтесь, не выдадим, — сразу предложила тетка. — Куда ж под зиму идти? Отсидитесь тут, а по весне пойдете». «Нет, и вам беду можем принести, и сами не убережемся. Отойдем за Дон». «А жену к князю не веди, — неожиданно встала на сторону Услады старуха. — Потеряешь, а, может, и сам сгинешь, в драку сильных ни к чему вязаться». «А совесть?» — выдохнул Миронег. «Весточку пошли князю, как все было. А уж он пусть сам думает, как с окаянным бороться. Его кровник, не твой». Так-то просто у этой испещренной глубокими морщинами женщины. Для Миронега мир был сложнее и многограннее.

Оставив молодую жену на попечение Лещихи с Купавой, Миронег пошел к пристани, договориться с вороножской дружиной, чтобы те довезли беглецов до слияния Дона с Вороножем. Там к Онузе можно будет и пешими за пару деньков добрести. И пусть ратные Ингваревы плывут к своему хозяину, а муж с женой пойдут своей дорогой. «Давай лучше пешими сами доберемся», — забеспокоилась Услада, узнав нехитрую задумку Миронега, и по ее встревоженным очам он понял — жена боится его предательства. «Я же тебе слово дал, что к Ингварю не пойдем. Нешто тебе мало? — с укором проговорил Миронег. — До снега доберемся под охраной, так надежней. Ежели «они», — выделил он голосом скрытых врагов, — с лодьи сошли и по нашему следу бегут, то при вороножцах нас не тронут. Оторвемся от погони да затеряемся. А Ингварь-то что, дядька Милята баял — он в Вороноже сидит, уцелевшие дружины брата сбирает, к осаде готовится, Глеба по весне ожидает. Ему не до нас». Услада чуть успокоилась или сделала вид, что спокойно доверяется любимому.

Вороножские возвращались к пристани с погоста в мрачном настроении, на берегу дымились костры поминальной трапезы. Милята, приметив Миронега, первым кинулся к нему.

— Хоть и не рады, а по слову твоему привечают, обещались за могилками ухаживать, — сообщил он, понижая голос.

— Раз обещали, будут, — подтвердил Миронег. — Послушай, дядька, подкинете нас с женой вверх по Дону? В Чернигов меня зовут, туда подадимся, — соврал он, сочинив на ходу.

— Да чего ж там, в Чернигове-то, делать, — горячо отозвался Милята, — к нам иди, в дружину. Да мы все за тебя пред князем слово молвим, вместо Петрилы будешь.

— Поглядим, — не стал разубеждать Миронег, ему важно было попасть на ладью. — Так возьмете?

— Возьмем. Только рады будем, лишний меч нешто в дороге помешает. А коли ты тревожишься, что князь тебя в поджоге летнем обвинит. Так то пустое, уж и позабылось, а как ты нас выручил нынче, так уж все искуплено…

— Да не я ваши корабли поджог, не я, вот те крест, — осенил себя распятьем Миронег.

— Да я ж и не говорю, что ты. Просто, вдруг тебе кажется, что князь в обиде, так у него об другом голова теперь болит.

— Думаешь, Глеб пойдет на Ингваря? — осторожно спросил Миронег.

— Да кто ж его знает. Только они ж никогда не ладили, а теперь такая-то силища за Глебом.

— Когда выплываете? — спросил Миронег.

— Да рано поутру.

— Мы к тому времени подойдем.

Вот и уладилось, проще простого оказалось. И все равно не покидало чувство, что это не навсегда, временно, что еще повернется судьба вокруг своей оси, да и приведет бортника обратно. И этому навязчивому ощущению очень сложно было противостоять.

Утро звало в путь. Миронег стоял на корме, прощаясь с милыми местами. Сердце уже не ныло, отболело, сейчас надо действовать, спасать жену, бороться с расчетливыми и хладнокровными врагами.

У ног стояла корзина с припасами бабки Лещихи, а еще сердобольная старушка что-то завернула в маленький узелочек и отдала Усладе. Корабль, охая деревянными боками, медленно поплыл вдоль заросших ивняком берегов. Парус поймал попутный ветер, и Савала понесла ладью быстрее. Гребцы пока отдыхали, река все делала сама.

То ли дело будет на Дону, где мощное течение станет уволакивать корабль к полудню. Путь предстоял тяжелый, изматывающий. Одно радовало Миронега, что за ладьей увязался большанский струг, груженный житом и лесными дарами. Струг плыл торговать в верховья Дона, на нем кроме мужей были и бабы, теперь Услада не будет чувствовать себя неуютно среди бородатых мужей.

— Хочешь на сруге плыть? С нашими? — подсел Миронег к Усаде.

— Нет, тут останусь, при тебе, — прижалась к его плечу жена. — Скажи, а в Онузе церковь есть?

— Да, и не одна, должно.

— Ты ж помнишь, что мне обещал? — срывающимся голосом проговорила Услада.

— А чего я там такого тебе наобещал? — решил подшутить Миронег.

— Ну как же, — разволновалась Услада. — Что повенчаемся, чтоб не в грехе жить.

— Ну, коли пообещал, так куда ж деваться, — улыбнулся муж.

— То очень важно, нешто таким шутят, — обиделась жена.

— Повенчаемся. Водимой моей будешь, — уже серьезно добавил Миронег. — А чего там тебе бабка Лещиха сунула? Небось заговоренное чего, так про то на исповеди пред венчанием каяться придется.