Евгеша сделался известным в городе человеком. "Вот этого самого хотели выдрать-то, да не дался", -- шептались, при встрече с Евгешей, обыватели. "Какой он однако интересный", -- восклицали барыни. Евгеша отделился от родителей: за три рубля в месяц он нанял себе на окраине города, в бедной мещанской семье, маленькую, похожую на чулан, комнатку. Мать страдала за Евгешу, молилась за него Скорбящей Божией Матери и тайно от мужа приезжала изредка проведывать сынка и всунуть ему в руку четвертную или красненькую. Впрочем, скоро Евгеша отказался и от этой тайной материнской помощи: Евгешу взяла билетным кассиром подвизавшаяся в летнем театре заезжая опереточная труппа; с ней Евгеша начал кочевать по приволжским и прикамским городам и городкам, сперва в роли того же кассира, а потом -- хориста. У Евгеши оказался прекрасный тенор, так что в Лаптеве он исполнял в "Птичках певчих" партию Пиколло и вскружил голову жене помощника исправника. Разъезжал он потом с старым хриплым фонографом Эдисона, рассказывал публике биографию изобретателя и устройство изобретения; служил ретушером в фотографии в Орле, работал с одним иконописцем по украшению храма в городе Чистополе.

Спустя семь лет Евгеша вернулся на родину уже совершенно взрослым молодым человеком, с красивым лицом типа свободного художника, с копной русых волнистых волос, с затуманенным дымкою мечтательности взором синих, как весеннее небо, глаз, с доброю, открытою душою, переполненной избытком скитальческих впечатлений от жизни, людей, увлечений и разочарований, мимолетных встреч и разнообразных картин родной природы.

Здесь Евгений Алексеевич жил тоже безалаберно, не зная сегодня, что с ним станется завтра; рисовал обывателям увеличенные портреты с фотографических карточек, выступал на сцене по приглашению заезжих артистов, рисовал декорации любителям драматического искусства; иногда пописывал в местной газете на тему о задачах истинного искусства, о символизме в искусстве и других важных материях, казавшихся читателям "Вестника" невыносимо скучными...

VII.

Генеральша ставила в пользу слепых "Блуждающие огни". Это был спектакль сливок местного общества, а так как Наталья Дмитриевна к числу таких сливок не относила Елену Михайловну Стоцкую, которую она называла -- и, кажется, не без некоторого основания -- выскочкой, хористкой, цыганкой, то Елена Михайловна, конечно, и не получила приглашения играть в этом спектакле...

Это было в высшей степени оскорбительно, и самолюбие Елены Михайловны страдало и ныло, а сердце жаждало мести, мести и мести... Это обидное игнорирование Елена Михайловна объясняла своим знакомым, когда те лицемерно восклицали "вы, конечно, играете?" -- просто-напросто ревностью: Наталья Дмитриевна видит, что ее генерал тает перед Еленой Михайловной, ну вот и вся разгадка. Что генерал таял под обаянием Елены Михайловны, как и очень многие люди с положением и весом в городе, -- это было совершенно верно. Но какой же генерал не тает перед хорошенькой женщиной? Нет, скорей Наталья Дмитриевна завидовала молодости, свободе, богатству, орде поклонников Елены Михайловны, чем ревновала к своему генералу. Как бы то ни было, а Елена Михайловна была игнорирована и жаждала мести, такой мести, чтобы сердце Натальи Дмитриевны рвалось на части от злобы и зависти...

И Елена Михайловна сделает это...

Пусть они играют свои "Блуждающие огни". Елена Михайловна поставит в пользу "Мизерикордии" живые картины. Это -- прекрасная мысль. Ей поможет Волчанский... Кажется, он тоже начинает таять... Лучше было бы, если б Волчанский отказался играть с ними, а выступил в живых картинах. Она употребит все средства к тому, чтобы "Блуждающие огни" провалились, потухли, чтобы и сбор был маленький, и успех такой же. Посмотрим, когда появятся в газете отчеты о спектакле и живых картинах! Если план удастся, Елена Михайловна постарается сделать так, чтобы оба отчета были напечатаны в одном номере "Вестника", рядом. Это можно будет устроить через Бориса Дмитриевича. Одно страшит Елену Михайловну: у ее противницы сильный союзник: билеты будут продаваться в пользу слепых через полицию, как это всегда делает генеральша... Вот где главная опасность, стена, которую не прошибешь никакой интригой... Полицеймейстер трус; он хотя и тает, но с оглядкой. Во всяком случае надо действовать, а не сидеть сложа руки. Надо отыскать того художника, который рисовал ее портрет и который так мило нарисовал занавес любительскому кружку в военном клубе. Елена Михайловна не пожалеет своих денег, лишь бы живые картины затмили спектакль генеральши.

В ближайшую пятницу, на сеансе, Елена Михайловна решила атаковать своих друзей. Теперь эти сеансы происходили без участия Ольги Семеновны и Фомы Лукича, смотревших на спиритизм уж чересчур серьезно (они обиделись и устроили свой кружок), и Елена Михайловна придала этим сеансам совершенно другой характер: немного спиритизма, немного флирта, иногда -- капелька изящной литературы и музыки, а иногда совсем без спиритизма... Медиум остался верен Елене Михайловне: девушка поступила к ней в качестве чтицы и не так быстро впадала уже в транс; Волчанский заезжал более чем охотно и иногда не имел ничего против того, чтобы облачиться в белую хламиду покойного мужа Елены Михайловны; на пятницах стали появляться новые лица, например, редактор "Вестника", Борис Дмитриевич Сорокин, полковой адъютант с тонкой талией и аксельбантами, мадам Картошкина, жена городского головы, крупного коммерсанта, нефтепромышленника, болтающая по-французски, выписывающая себе наряды из Парижа и каждое лето мыкающаяся по разным водам, грязям и купаньям... И все эти люди были друзьями Елены Михайловны, одни бескорыстными, другие корыстными. Одним было хорошо у Елены Михайловны, потому что у нее всегда было весело без чопорности и чванства, другим -- потому что они восхищались этой милой, доброй и красивой женщиной, третьим -- потому что они не только восхищались, но и лелеяли в душе смутную надежду на возможность адюльтера с этой свободной и беспечной вакханкой, распевающей с удалой экспрессией цыганские романсы, любящей шампанское, загородные прогулки, верховую езду и иногда поражающей эксцентричностью своих слов и поступков.

-- Господа! Ставим живые картины! Все эти "Блуждающие огни" и "Женитьбы Белугиных" надоели всем до смерти... Смотреть, как Иван Петрович будет кряхтеть и приседать, изображая влюбленного князя; как председательница суда, со своими вставными зубами, будет изображать примадонну Лидину... Ах, как все это интересно! -- говорила Елена Михайловна и, встретив поддержку друзей в форме взрыва веселого хохота, начала беспощадно острить на ту же тему.

-- Pardon!.. Я совершенно упустила из виду, что вы у них первый любовник! -- кокетливо приседая перед Волчанским, произнесла, спохватившись, Елена Михайловна.

-- Разве вы, Александр Васильевич, играете? -- Кого вы изображаете?

-- Это, господа, -- Макс! Ему предстоят объятия с двумя звездами первой величины: с председательшей и с этой... которая изображает Лелю... Крамской! Не слишком ли много объятий?!

Все смеялись. Смеялся и Волчанский. Сделавшись предметом общего внимания, он почувствовал неловкость и начал маскировать ее тоже остротами.

Начались приготовления к сеансу. Погасли огни, под потолком замаячило туманное пятно, в комнате воцарился густой сумрак. Елена Михайловна подсела к Волчанскому и начала приводить его в каталепсию. Склонив к его плечу головку, она сверкала в темноте своими острыми глазами и шепотом упрашивала соседа сделать ей удовольствие: помочь ей в устройстве живых картин, а от роли Макса отказаться...

-- Простите... Я, кажется, вас задела?.. Не испугайтесь, не подумайте, что это -- дух... -- шепнула она, дотронувшись своей туфлей до ноги Волчанского.