-- А когда это будет?
-- Скоро.
-- То-то! А то кто ее знает... Мне тоже несладко ночевать с сумасшедшей...
Силин пошел домой. Пока они обсуждали дело, добывали денег и искали доктора, -- Дарья Игнатьевна сбегала к приставу и, когда Силин с доктором подъехали на извозчике к воротам домика, где жила Софья Ильинична, -- они увидали здесь пеструю толпу народа, оживленно говорящую и тихо расползающуюся...
-- Увезли уж! Сейчас увезли! -- сказал им какой-то мещанин, догадавшийся, по какому делу приехали эти два господина.
-- Кровища так и хлещет! -- добавил он.
-- Как?
-- Так! Шею себе перерезала она... Ножом, перочинным ножом... И ножичек-то весь с вершок, а дыру сделала огромадную.
Доктор сказал:
-- Значит -- нечего мне делать...
-- К сожалению, нечего...
Силин приподнял шляпу и пожал доктору руку. Тот, потрясая руку Силина, очень ловко вытащил из нее скомканную рублевую бумажку и тоже приподнял шляпу. Потом он сел на извозчика и, ткнув его пальцем в спину, сказал: "пошел"...
Доктор уехал, а Силин долго стоял у домика, где жила Софья Ильинична, и смотрел на раскрытое окно с колеблющейся от ветра зеленой занавеской.
За ворота вышла Дарья Игнатьевна с деревянной табуреткой в руках. Сперва она огрызнулась на толпившихся мальчишек:
-- Чего рот разинули? Я вот позову полицию!
А потом подставила табурет к воротам и стала отдирать вывеску "Акушерка-фельдшерица"...
-- Опоздали, батюшка! -- сердито сказала она, заметив Силина, и ушла на двор.
-- Да, опоздали! -- повторил Силин, продолжая стоять в раздумье.
-- Что тут такое случилось? -- спросил какой-то господин, останавливаясь около все еще не расходившейся публики.
-- Жидовка зарезалась!
-- Отчего?
-- Деньги, что ли, она какие-то украла, говорят, а когда пристав с городовыми пришли и стали двери ломать, она взяла да и зарезалась!.. Ножичком перочинным... И ножичек-то весь с вершок!
Силин грустно ухмыльнулся и медленно пошел прочь.
ХХVII.
Прошел год.
Зима была снежная, весна дождливая, многоводная... Разлившаяся Волга затопила луговую сторону на целые десятки верст и шумела громадою своих вод, мутных и сердитых, у подножия города. Здесь кипела уже обычная приволжская жизнь: клубились дымом пароходные трубы, скрипели от ветра гигантские рули покачивающихся на волнах баржей, раздавались то и дело свистки, и шумели, выпуская пары, пароходы. По набережной копошились люди; ломовые извозчики везли тюки, мешки и бочки; на легковых -- тряслись приезжающие и отъезжающие, обложенные чемоданами, узлами, картонками и корзиночками... Здесь было шумно, суетливо и весело.
Суетился и Силин, бывший в числе отъезжающих.
Пароход уже дал два свистка, а Силин забыл купить на дорогу колбасы, чаю и сахару и летал по скрипучим сходням большими шагами с дорожною сумкою через плечо, желая выгадать две-три лишних минуты, чтобы перекинуться прощальным словом с Промотовыми и Евгением Алексеевичем, которые пришли проводить его в далекое путешествие...
Силин выхлопотал себе разрешение поехать для поправления своего здоровья за границу, на воды. Евгений Алексеевич тоже уезжал, но на другом пароходе и в другую сторону: он поступил в труппу и ехал с ней кочевать по захолустным уездным городкам.
Пароход дрожал под парами, готовый к отходу. Крючники торопились закончить нагрузку и, один за другим, ныряли под верхнюю палубу, с тюками и мешками на спинах. Капитан уже показался на мостике и орлиным взором обозрел свое судно. Раздался последний свисток, заглушивший шум на пристани, визг торговок, брань рабочих и стук подъезжающих пролеток... Началось торопливое прощание: одни грустили, другие смеялись, целовались, крестили друг друга и отирали платками глаза и носы, жали друг другу руки и просили и обещали писать...
Силин появился на трапе. Перекинувшись через перила, он, довольный и улыбающийся, переговаривался с друзьями, стоявшими у самого борта конторки.
-- Ну как же? Куда? -- спрашивали друзья.
-- Не решил еще... Вероятно, -- в Париж.
-- Вернетесь?
Силин подозрительно огляделся вокруг и, приложив руку ко рту, осторожно ответил:
-- Нет. Мерси! Нечего делать.
-- Прими сходни!
-- Есть!
-- Как мне досадно! -- со слезами на глазах выкрикнула Силину Зинаида Петровна и печально улыбнулась.
-- Вам, Евгений Алексеевич, всяких успехов! Советую докончить "Крючника"! -- крикнул с парохода Силин, -- а вам, господа, перебраться в Питер.
-- Спасибо, спасибо, -- ответила Зинаида Петровна.
-- Отдай кормовую! -- сердито крикнул капитан.
Тяжелый канат, с петлею на конце, упал в воду, зашумело внизу, под кожухом, гигантское колесо парохода, и он отделился от конторки.
Словно цепь какая-то порвалась вдруг, и Силин глубоко вздохнул и улыбнулся... Сняв свою широкополую шляпу, он потряс ею в воздухе и послал друзьям воздушный поцелуй.
-- Напишите нам! -- крикнула Зинаида Петровна, часто-часто кивая головой и помахивая зонтом.
Силин что-то ответил, но шум колес и последний свисток, прощальный свисток, заглушили его голос. А когда свисток перестал реветь и лишь эхо его отскочило от разбросанного по горе города, -- то их разделяло уже недоступное для разговоров расстояние. Силин опять снял шляпу и махал ею до тех пор, пока конторка не сделалась маленькой, и пока провожающие не слились в одну сплошную пеструю кучку людей, над которой белели платочки... Потянулись мимо пароходы, дома набережной, баржи, плоты с новыми сосновыми избушками, лодки, ныряющие в волнах; все это скоро перемешалось, отодвинулось и быстро затерялось в печальных сумерках надвигающегося пасмурного вечера...
Пароход двинулся полным ходом вверх по течению и скоро очутился в безбрежном пространстве водяной стихии.
Встречные волны, рассекаемые острым носом парохода, лезли вверх, ленились и, разбиваясь вдребезги, упадали вниз каскадами брызг и мелкой водяной пыли; за разбитыми лезли другие и, подвергаясь той же участи, уступали место новым и опять новым. Крепкие колеса равномерно хлопали своими массивными красными плицами; веревки мачты тряслись и стучали о древко; рулевые цепи визгливо скрипели; кормовой флаг извивался, хлопал полотнищем и рвался на волю; прорывающийся в свисток пар производил несмолкаемое монотонное гудение. Корпус парохода трясся и вздрагивал.
Приближающийся шторм заставил пассажиров спрятаться под крышу. Верхняя палуба опустела, на трапе остался один только Силин. Он сидел, облокотившись обеими руками на перила, в носовой части трапа, и смотрел вперед; фалды его пальто отдувались и топырились, выбившиеся из-под шляпы волосы трепались по ветру, и казалось, что он летит вперед, навстречу ветру и катящимся волнам с белыми гребнями... По временам появлялась на трапе еще и другая человеческая фигура: из рубки выбегал плотный бородатый капитан, беспокойно смотрел в большой морской бинокль и, быстро повертываясь, исчезал снова за дверью рубки. Ветер крепчал и злился. С севера ползли и ширились мрачные грозовые тучи. Небеса потемнели еще более. Высокие валы поднимались все выше; белые гребни их, достигнув максимальной высоты, перегибались дугой вперед и с шумом рушились в водяную бездну. Вдали перекатывались продолжительные громовые раскаты.
Черная ночь опускалась все ниже...
На мачте парохода блеснул огонек сигнального фонаря и бросил дрожащий свет свой на бушующую стихию. На кожухах тоже загорелись, как глаза чудовища, два цветных фонаря: красный и зеленый. Небосклон то и дело прорезывался ослепительно яркими голубыми стрелами молний...
Силин, все еще сидевший на том же месте, вздрогнул: крупная холодная капля с силою хлопнула ему в лицо и, разбившись, побежала тонкими холодными струйками... Он вопросительно посмотрел вверх, потом обтерся рукавом и встал. Стукнуло о палубу еще несколько капель, и черные тучи заплакали дружным шумливым ливнем... Силин спустился по крутой винтовой лесенке на нижнюю палубу... Здесь было так уютно, тепло и людно. Палуба кишмя-кишела пассажирами; слышался говор, возгласы, порой смех и детский плач; пили чай, закусывали, шныряли по палубе и толкались около буфета; некоторые крепко спали в замысловатых позах, другие только еще укладывались.
