-- Полноте вам, Захар Петрович, пустяки-то говорить!.. Один! Один! Тьфу!..
-- Не харкайте, пожалуйста, Глафира Ивановна!.. Не забывайте, что вы -- моя жена...
-- Какая честь! Скажите пожалуйста! Вы лучше не забывайте, что вы мой муж...
-- К сожалению, Глафира Ивановна, это так...
-- Тьфу! Не смотрела бы!
-- Сделайте такое одолжение!..
И Захар Петрович удалился от людей. Теперь у него было еще одно дело по душе: он завел большую тетрадь, озаглавил ее "К сведению и руководству" и, просмотрев хранившийся у него "Гражданин" за два последних года, вырезал и аккуратно подклеил на листки этой тетради все статьи и заметки, касающиеся, прямо или косвенно, земских начальников; затем он уже не пропускал текущих номеров газеты и своевременно подклеивал свежие новости. Этим делом Захар Петрович увлекся и посвящал ему иногда целые вечера, стараясь усовершенствовать и систематизировать подготовляемое им руководство. Расположив сперва материал в хронологическом порядке, Захар Петрович нашел потом, что удобнее разбить его по отдельным группам; пришлось расшивать объемистую тетрадь, разбирать вырезки и снова сшивать. В тетради появились заголовки: I функции, II розги и кабак, III циркуляры и проекты, IV нравственность крестьян, V письма с поля действия...
Глядя на корпящего по вечерам над газетным хламом мужа, Глафира Ивановна чувствовала душевное спокойствие, отраду и старалась не нарушать занятий мужа. К этому любимому делу Захар Петрович прибегал всегда и в тех случаях, когда его выводили из терпения жена или дети. Ушел он и теперь. Выйдя из кабинета только пообедать, Захар Петрович сейчас яге снова удалился и сел за газеты.
-- Отнесите Захару Петровичу чай в кабинет!
-- Толя! Коля! Не кричите и не бегайте: отец занимается...
-- Что тебе, Гаврила?
-- Насчет мерина с барином покалякать надо.
-- После! Теперь барину некогда, занят он...
Захар Петрович, шелестя бумагою, прислушивался к этим разговорам вдали и проникался чувством глубокого самопочтения. Деловито откашлянувшись, он встал с места и закричал:
-- Что там еще с мерином? Всегда лезут, когда я занят.
-- Скучат что-то мерин у нас, барин! -- крикнул из передней Гаврила.
Захар Петрович бросил любимое дело и вышел в одном жилете, с пером за ухом.
-- Что такое?
-- Мерин, говорю, что-то скучат у нас...
-- Что же, я еще и мерина должен по-твоему развлекать, а?
-- Нет, зачем же? Я только сказать... Не захворал бы!..
-- Дурак, и больше ничего!
Захар Петрович с сердцем захлопнул дверь кабинета, запер на ключ и опять уселся за газетные вырезки.
Однажды Глафира Ивановна получила письмо от своей сестры из Толоканска, жены управляющего удельным округом. Предпослав различные семейные новости и описав гениальность своего ползающего потомства, сестра, между прочим, высказывала свое соболезнование по поводу бездельничанья Захара Петровича и тоже удивлялась, почему он не поступит в земские начальники. "В нашей губернии, -- писала она, -- сделать это легко, потому что не хватает своих дворян и принимают из чужих губерний. А мой Петя очень хорош с вице-губернатором и с предводителем и бывает на картах у губернатора. Мы с женой предводителя -- большие приятельницы и, -- представь, Глаша! -- у обеих нас в прошлом году родилось по двойням!.. Это нас еще более сблизило... Если Захар Петрович хочет, -- мы устроим -- в земские"...
-- Можно тебе немножко помешать? -- спросила Глафира Ивановна, подходя с этим письмом к двери кабинета.
-- Что еще? Опять что-нибудь с мереном случилось?
-- Письмо от Капочки. Прочитай, очень интересно для тебя.
-- Что тут особенно интересного? Наверное опять про двойни пишет... два письма читал и в обоих есть о двойнях. Забывает и пишет одно и то же... Воображает, что это так интересно.
Захар Петрович стал небрежно пробегать строки. Лицо его становилось все серьезнее...
-- Прекрасно!.. Только едва ли что-нибудь выйдет... Напиши, что я не имею ничего против... Удивляет меня, матушка, одно только: зачем ты по всей России пишешь, что я ничего не делаю. Твоя Капочка, которая кроме своих двоен ничего не знает, позволяет себе говорить, что я -- болтаюсь без дела! Уйду вот! Брошу все к черту, тогда посмотрим...
-- Ну вот и поезжай на службу.
-- И поеду!
-- И отлично!
-- И прекрасно!
-- Барин! -- послышался голос Гаврилы из передней. -- Надо бы помойную яму почистить... Фараон второй раз приходил...
-- Вот-с! Не угодно ли, сударыня, заняться этим делом? -- с злорадством спросил Захар Петрович жену и потом вышел к Гавриле и внушительно, громко и членораздельно отдал распоряжение:
-- Теперь я слагаю с себя все обязанности. С помойными ямами, с меринами и со всякой там ерундой изволь впредь обращаться к барыне. Слышишь?
Гаврила молчал и лишь переминался с ноги на ногу.
-- Теперь я не хозяин. Слышишь? К барыне, -- еще громче повторил Захар Петрович, погрозил Гавриле пальцем и ушел в кабинет.
Действительно, с этого дня Захар Петрович уже совершенно ушел в свое любимое дело и отрывался от него лишь затем, чтобы пообедать и поужинать; чай он стал пить в кабинете, между делом. Не бросал Захар Петрович только редакции; каждый день, по-прежнему, заходил он сюда, спрашивал: "ну, что новенького в газетах пишут?" Брал, "Гражданин" и, видя, что он не распечатан, удивлялся.
-- Плохо за литературой следите!..
Однажды он, по обыкновению, пришел в редакцию, но ничего не спрашивал, а официальным тоном попросил свидания с редактором.
Его пригласили в кабинет к Промотову.
-- Много у вас подписчиков? -- спросил Захар Петрович, нахмурив брови.
-- Н... не особенно...
-- Хотите: увеличится вдвое?
-- Отчего же...
Промотов улыбнулся.
-- Умно вы пишете, нет слов, да... скучно, господа! И невесело, и непрактично. Пользы мало извлекает подписчик из ваших писаний...
-- Ну-с?
-- Я вам принес, Владимир Николаевич, одну вещь, которая, действительно, будет очень многим полезна и практична...
Самодовольно улыбаясь, Захар Петрович вытащил из бокового кармана объемистую тетрадь, расправил ее и торжественно положил на стол перед Промотовым.
-- Три месяца не вставая работал... Спины не разгибал!.. Гонорария не надо... Бог с вами! Я так, из высших интересов, -- сказал Захар Петрович, воображая, как он поразил Владимира Николаевича отказом от гонорара.
Промотов посмотрел на заголовок тетради, перелистовал ее, выпустил "гм!" и улыбнулся.
-- Неподходяще, -- сказал он, стараясь смягчить отказ.
-- Да вы прочитайте! -- обиженно воскликнул Захар Петрович.
-- Хорошо. Оставьте!
-- Капитальная вещь! Как это не подходяще?!
-- Места много займет.
-- Ничего не значит! Пускайте фельетоны, раз в неделю.
-- Хорошо. Оставьте. Посмотрим...
С этих пор Захар Петрович, заявляясь в редакцию, всегда, после вопроса о новеньком, предлагал и другой вопрос:
-- Ну, когда начнете печатать мое сочинение?
Однажды, когда Захар Петрович спросил об этом Силина, тот пренебрежительно потряс в руках произведение Захара Петровича, и, возвращая тетрадь автору, махнул рукой и сказал:
-- Ерунда, Захар Петрович!
Захар Петрович не ожидал ничего подобного; его физиономия вытянулась, сердце закипело негодованием. Спрятав рукопись в карман и не простясь с сотрудниками, Захар Петрович пошел из редакции.
И больше он не приходил справляться о "новеньком".
Захар Петрович был так оскорблен и унижен, что не пожелал даже получать "Вестник", несмотря на то, что получал он его бесплатно. "Прошу прекратить высылку вашей газеты, потому что у меня нет времени читать всякую ерунду", -- написал он в редакцию "Вестника" по городской почте.
Произошел полный разрыв Промотовых с Рябчиковыми. Захар Петрович не выносил "Вестника" и на всех перекрестках кричал, что газетой завладели нигилисты, и что порядочному человеку не только не следует выписывать ее, но даже завертывать в нее ваксу. Впрочем, не один Захар Петрович был такого мнения: большинство подписчиков были недовольны "Вестником" под новой редакцией. Сотрудники распинались, чтобы сделать из газеты орган с цельным направлением, орган серьезный: они помещали там длинные экономические статьи, переводы с немецкого, полемизировали с далекими противниками по принципиальным вопросам и думали, что каждый номер для всех так же интересен, как для них самих... А обыватель засыпал над "скучной материей", бесчисленными цифрами, фактами, ругался, встречая много непонятных научных терминов, и удивлялся непонятной полемике из-за каких-то там "факторов" политических, экономических и нравственных, до которых ему не только не было никакого дела, но о существовании которых он подчас даже и не подозревал вовсе...
