-- А как поступили бы вы на моем месте?
-- Я? Я, вероятно, тоже рисовал бы богинь... Я говорю только -- жаль, а не морализирую... Для сего, друг мой, я устарел. Я только констатирую факт.
-- Поеду вот в Питер, -- там поживу для духа.
-- И там такие, как вы, т. е. таланты без имени, мажут и портреты, и голых богинь, лишь бы иметь что-нибудь для брюха. Посмотрим, что будет дальше... Ассимилируетесь.
Евгений Алексеевич вспыхнул.
-- Вы -- теоретик до мозга костей. Разве вы живете? -- горячо заговорил он, обращаясь к обоим собеседникам: -- Нет! Так жить, господа, нельзя. Это похоже на Робинзона на необитаемом острове. Надо стать ближе к обществу, надо сделаться членом этого общества, чтобы знать и чувствовать, что не в воздухе висишь, а стоишь на земле обеими ногами... А у нас... у вас -- какая-то каста: общество само по себе, вы -- сами по себе. Все ваши стремления из вашего кружка не выходят и остаются одними благопожеланиями...
-- Вы, Евгений Алексеевич, высказываете тоже одно благопожелание, -- прервал Силин.
-- Почему?
-- Связь с обществом, о которой вы говорите, возможна лишь на чисто реальных основаниях. Чем мы связаны с так называемым обществом?
-- Как, то есть, чем?..
-- Так! Ничем. Мы совершенно чужие люди для этого общества. Вы, Евгений Алексеевич, хоть мадам Картошкину можете рисовать; у вас есть реальная точка соприкосновения с этим обществом, а позвольте спросить, за что нам ухватиться? Мы не имеем собственности, чтобы сделаться гласными, чтобы чувствовать солидарность интересов со всеми этими Картошкиными, Тарасовыми... У нас нет ни поместий, ни домов, ни магазинов... У нас нет даже профессии, которая сделала бы нас нужными этому обществу. Наше орудие -- одни хорошие слова, возвышенные идеалы...
-- Э, идеи, господа, миром двигают!
-- Лично для нас -- увы! Это только холостые выстрелы... Правда, иногда и холостой выстрел производит впечатление, особливо на нервных барынь, Стоцких, Картошкиных et tutti quanti... но и те, оправившись, только смеются над своим испугом...
-- Ну и вы тоже говорите картинно, -- заметил Евгений Алексеевич.
-- Чем связать нам себя с обществом и с какими именно классами его? Нам, людям, находящимся под непрестанною опекою, живущим впроголодь...
-- Впроголодь?.. Вот вам и разрешение вопроса! -- перебил Евгений Алексеевич.
-- Теоретически вы -- правы: рыбак рыбака видит издалека. Но попробуйте перейти к действительности. Сделаться рабочим я не могу, потому что я нездоров, бессилен, привык к некоторому комфорту культурной жизни, а главное: меня пошлют к черту. Ну-с. Куда? Лично для меня, как и для очень многих из нас, песенка спета... Остается болтаться в воздухе неопределенно долгое время.
XI.
Театр был полон сверху донизу. Партер блестел лысинами, светлыми пуговицами и пестрел темными пятнами причудливых женских шляп: бенуар сверкал огоньками драгоценных вещей и шелковых тканей; бельэтаж пестрел всеми цветами радуги; галерея казалась кучей друг на друге сидящих людей; было душно, шумно и одушевленно. Веера мелькали около нарядных дам, бинокли стреляли из ложи в ложу... Внизу -- мягкий шорох шелка, легкий говор, легкий смех; вверху -- сердитая перебранка из-за мест, нетерпеливые хлопки, кашель...
Но вот капельмейстер показал публике свою лохматую голову, вылез, словно из-под земли, и уселся на свое место. Застучала дирижерская палочка, все стихло, и -- грянул гимн.
Театр зашевелился всем существом: публика встала плотными разноцветными стенами. Как только оркестр окончил гимн, раздались крики, какой-то дикий рев, в котором затерялось начало повторенного оркестром гимна. При третьем исполнении гимна занавес наконец взвился, и публика онемела от неожиданности и очарования...
Зрелище было, действительно, эффектно и превзошло всякие ожидания публики. Вся сцена, устланная коврами и заставленная целым садом тропических растений, утопала в блеске электрического света. Посредине сцены возвышалась угрюмая скала, повитая плющом и обложенная мхом, на вершине этой скалы стояли два дивных видения в белых, как снег, одеяниях: первое, в образе слегка приодетой статуи Разума, вторая -- не то императрицы Екатерины II, не то просто властной и величавой женщины, гордо взирающей с высоты своей на мир. В афишах значилось: "Франция" -- Е. М. Стоцкая; "Россия" -- Н. В. Картошкина. Эти два видения и были именно они. Целые потоки голубоватого света электрических фонарей были направлены с помощью невидимых для публики рефлекторов настоявших на скале особ, отчего те преобразились в каких-то фантастических существ, приковавших к себе общее внимание. Даже муж Картошкиной, сидевший в первом ряду, не отрывал бинокля от глаз и думал: "да неужели же это моя жена стоит там?" Впрочем, и все другие лица, участники живой картины, были неузнаваемы и порождали целый ряд сомнений в головах зрителей, усиленно справлявшихся в афишах и друг у друга: кто изображает Султана? Неужели это, действительно, Фома Лукич, секретарь акцизного управления? Кто Бисмарк? Неужели это не кто иной, как Захар Петрович Рябчиков, отставной поручик, домовладелец с Николаевской улицы, не так давно привлекавшийся к мировому суду за неопрятное содержание своего двора? Все они, в соответствующих исполняемым ролям костюмах, под лучами цветных электрических фонарей, смущали даже своих хороших знакомых и родственников, с которыми не далее как вчера сидели за одним столом и винтили "по маленькой". Группы мальчуганов из приходских училищ, одетых в костюмы турок, немцев, французов, англичан и китайцев, толпились у подножия скалы маленькими человечками и еще более усиливали впечатление величавости двух белоснежных видений, взявшихся за руки и осененных резко рисующимися в воздухе зелеными листьями электрической "пальмы мира".
Да, это было великолепно и оказалось столько же торжеством франко-русского союза и мира, сколько и торжеством Елены Михайловны и мадам Картошкиной. Даже вражеская партия склонилась пред дивной, смело задуманной и эффектно поставленной картиной и начала неистово аплодировать. Генерал и Наталья Дмитриевна сидели в своей ложе, задрапированной тяжелыми малиновыми гардинами. Из-за спины Натальи Дмитриевны выглядывал Волчанский. И генерал, и его чиновник особых поручений жадно пожирали взорами Елену Михайловну. Одна Наталья Дмитриевна не поддавалась экстазу: она лорнировала сцену и публику одинаково холодно и равнодушно, делала замечания, что мадам Стоцкая, по обыкновению, немножко откровенна, что надо отдать справедливость ее храбрости и т. п. Заметив, что сидевшие с ней мужчины не отрывают от глаз биноклей, она тихо сказала мужу:
-- Очень уж увлекаетесь, ваше превосходительство... На вас смотрят.
-- Да, да... все смотрят.
-- Я понимаю еще Александра Васильевича; он отдает дань своей молодости, а вы?.. Впрочем, и вы отдаете дань... дань своей старческой слабости... ха-ха-ха!
Генерал положил бинокль на рампу, сделал серьезное лицо и начал закручивать левый ус.
Оркестр стих и выскользнула марсельеза; обе мелодии временно слились, перепутались. Стоял гром рукоплесканий, стук многочисленных ног и крики "браво". Несколько наиболее экспансивных зрителей визгливо выкрикнули "vive la France!", одним словом -- вышло все так, как рисовала Елена Михайловна. А Елена Михайловна стояла на высоте своего величия, гордая, сияющая, и взор ее, недвижно остановленный на генеральской ложе, заставил Волчанского потупиться, а Наталью Дмитриевну -- отвернуться в сторону...
Надо сказать, что между Еленой Михайловной и Волчанским вышла маленькая размолвка: он отказался выступить в живых картинах и этим доставил массу хлопот, пока удалось уломать Фому Лукича изобразить султана. Правда, Волчанский отказался и от исполнения роли Макса в "Блуждающих огнях", но, во всяком случае, Елена Михайловна была права, когда с презрительной миной бросила ему:
