Осипов чихал и кашлял, все время хватаясь за голову и кутаясь в свое жиденькое пальто.

— Вы простужены. У вас не в порядке легкие, — вдруг сказал арестованный.

— С чего это вы взяли?

— Я врач.

— Вы врач?

— Да, это моя основная профессия.

— А шпионаж занятие дополнительное?

— Это еще надо доказать…

— Докажем, — спокойно проговорил Осипов, разбирая содержимое несессера, отобранного у арестованного. Наше внимание привлекли два граненых флакона с металлическими пробками, наполненные какой-то желтоватой жидкостью. Осипов отвернул пробку на одном из них и понюхал, сморщив нос. — Я думал, это одеколон. Что тут?

— Лекарство.

Осипов достал из кармана пальто кулек с бутербродом, заботливо приготовленный ему женой, знавшей, что мужа не будет всю ночь. Намереваясь разломать бутерброд, он равнодушным тоном осведомился:

— От каких болезней лекарство?

— От проказы.

— От проказы? А зачем оно вам?

— До поступления на службу в концессию я служил врачом в лепрозории. Есть изолированные колонии для больных этой неизлечимой и очень заразной болезнью.

— Ну, ну, знаю. Так что же?

— Я был, видимо, недостаточно осторожен в общении с ними и сам заболел проказой. Как врач искал разные средства. — Арестованный показал на флаконы.

— Излечивает лекарство проказу? — серьезно прищурился Осипов.

— О нет! До этого далеко. Я экспериментировал, вез это с собой в надежде продолжить опыты за границей, заинтересовать врачей.

Осипова это передернуло: он был мнительным.

— Вы больны проказой? — он невольно отодвинулся от арестованного.

— Увы, — печально проговорил тот.

Мы подъезжали к окраинам Батуми.

— Останови! — приказал Осипов и, сунув бутерброд в руки врача, не открывая дверцы, выпрыгнул через борт на шоссе. — Поезжайте. Скажи коменданту, чтобы арестованного посадили в изолятор. Я скоро буду.

Арестованный пожал в недоумении плечами, разломал бутерброд на две части и одну протянул мне. Машинально я взял. Николай, слышавший весь разговор, нажал на акселератор, и мы понеслись, обдавая брызгами уже появлявшихся на улице прохожих. У меня возникло желание бежать от проклятого прокаженного.

В наступившем белесом рассвете мы остановились у комендатуры и, сдав арестованного, отправились в гарнизонную баню. Наш четвертый спутник, отрядчик Али, судя по всему, отправился с нами за компанию из солидарности; у дверей бани мы встретили Осипова.

Парились мы на самой верхней полке парной чуть ли не до потери сознания, терли Друг друга жесткой рукавицей, рискуя содрать на спине кожу. Вконец измученные самоистязанием, к десяти часам добрели до ГПУ.

Молча я вошел в кабинет Осипова, что-то быстро писавшего и мельком глянувшего на меня. Бросив ручку, он вложил исписанный листок в конверт. Это была записка начальнику военного госпиталя: Осипов просил прислать врачей для обследования больного проказой. Затем он вызвал Николая и, передавая ему конверт, наказал — без врачей не возвращаться! После минутного раздумья позвонил зампреду, коротко доложил о ночной операции, об арестованном, о вызове врачей.

Жестокая банная процедура, которой мы подвергли себя, не улучшила нашего настроения: а вдруг мы все заразились от шпиона? Мы угрюмо поглядывали друг на друга.

Что я знал о проказе? Неизлечимая, страшная болезнь, медленно разрушающая человеческое тело. Прокаженный опасен для окружающих, его насильно помещают в лепрозорий, отгороженный от всего мира. Там заболевший проводит годы, может быть, долгие годы до самой смерти: ведь болезнь неизлечима…

В двадцать три года от таких мыслей меня бросало в дрожь. До сих пор каждый день приносил радость, впереди нас, молодых, ждали подвиги, которые хотелось совершить… И вдруг в один миг все рушилось, угасал яркий свет, надвигалась беспросветная ночь, подобная последней, когда мы карабкались по горной тропе к вершине, где скрывался проклятый беглец из Сибири.

Ждать приезда врачей было невмоготу. Я стоял у окна. Через полчаса к подъезду подкатил автомобиль, из которого вышли три врача в каких-то странных белых балахонах, наглухо застегнутых у самого горла. Прежде чем войти в комендатуру, они надели на головы капюшоны с прорезями для глаз, закрывавшими лицо. Шофер Николай держался сзади них.

Я сказал Осипову о приезде врачей. Он тотчас позвонил в комендатуру, приказав провести прибывших в изолятор к арестованному.

Шли минуты, казавшиеся нам часами. Нетерпение возрастало; мы хотели знать, болен ли шпион. Мы с Осиповым уже не могли сидеть на стульях, метались по комнате из угла в угол.

Звонок из комендатуры подействовал как электрический разряд, и мы оба застыли на месте, не будучи в состоянии сразу же подойти к телефонному аппарату. Наконец Осипов справился с оцепенением и схватил трубку.

— Проведите врачей ко мне, — коротко распорядился он и, сделав над собой усилие, сел за письменный стол. — Перестань метаться, — раздраженно бросил он мне.

Я уселся на диван, не спуская глаз с двери.

Прошло еще несколько томительных минут, и в кабинет вошел начальник госпиталя в сопровождении двух врачей. Я посмотрел на их серьезные лица. В руках каждый из них держал свои туго свернутые одеяния, в которых они приехали, и теперь они были в обычной военной форме.

Начальник госпиталя стал подробно рассказывать о том, как был осмотрен арестованный, как тщательно они его обследовали. В своих объяснениях он употреблял непонятные нам медицинские выражения. Но мы ждали окончательного заключения, и, не вытерпев, Осипов спросил:

— Болен ли этот человек проказой?

— Никаких признаков проказы или другого кожного заболевания не обнаружили, — проговорил начальник госпиталя и после небольшой паузы улыбнулся: — Арестованный признался нам, что свою болезнь выдумал в отместку вам.

Больше Осипов ничего не хотел слушать. Он поднялся, протянул руку врачам.

— Мы очень благодарны вам. Прошу сегодня же дать нам письменное заключение. Извините за беспокойство.

После ухода врачей Осипов еще некоторое время весело смотрел на меня:

— Вот же мерзавец, придумал проказу…

Проговорив это, он позвонил в комендатуру, чтобы привели арестованного.

— Для чего же вы придумали проказу? — начал Осипов, когда обманщика ввели в кабинет.

— Вы, найдя спрятанное мною золото, тоже меня разыграли. Я все потерял, но пользуюсь тем, что еще имею, — произнес шпион с нескрываемой горечью.

В глазах Осипова опять, как обычно, засветилась веселая ирония. Мрачные мысли улетучились, мне тоже дышалось легко. На улице продолжал идти дождь, а казалось, что там светит яркое солнце.

В тот же день в Центр было послано сообщение о задержании шпиона, и оттуда последовало распоряжение о немедленной отправке его под надежным конвоем в Москву.

На всю жизнь запомнилась мне эта первая встреча с врагом.

КОРОТКАЯ ПРОГУЛКА

В тот день, как обычно, я пришел пообедать в нашу столовую. За одним из столов сидел Арчил Брегвадзе, оперуполномоченный пограничного отряда. С ним у меня по приезде в Батуми установились приятельские отношения. Арчил был года на три старше меня, но уже пять лет служил в пограничных войсках, накопил боевой опыт службы на границе, участвовал во многих стычках с вооруженными бандитами, переходившими на нашу территорию из сопредельной страны. О нем шла молва как о храбром пограничнике. О своих боевых делах он рассказывал в юмористических тонах, как о веселых приключениях, себя он выставлял в комичном свете, и получалось, что ничего опасного с ним никогда не происходило, что он никогда не подвергался никакому риску.

Высокий, стройный, в ладно пригнанной военной форме, перетянутый ремнями, с пистолетом в аккуратной кобуре, в щегольских сапогах, какие так мастерски шили батумские сапожники, Арчил имел весьма живописный вид. У него были правильные черты лица, орлиный нос, аккуратные усики, под которыми поблескивала жемчужная полоска ослепительно белых ровных зубов. Глаза Арчила искрились весельем, озорством и отвагой. Добродушие и доброжелательство в отношении с товарищами располагало к нему с первой же встречи. Вероятно, были у него, как и у всех нас, какие-то и отрицательные черты, но я их не замечал.