— Вырастут, если живы будем. — Смирнов опять с ожесточением пристукнул по колену. — Эх, все бы потроха за то фрицам выпустил.

— А я, нет, не вышел бы! — вдруг резко и громко произнес Кириллов и оглядел всех долгим взглядом, словно выжидая, кто станет ему возражать. — Что толку самому погибнуть и людей не спасти? Прав дед — ненужная это смерть. Из него ведь мог прекрасный боец в отряде быть, стольких фрицев он еще мог уничтожить. А он…

— Отольются им наши слезки, верю я, скорей бы только, — со вздохом сказала Катерина и, сняв с печки чугунок, захватив его с боков тряпкой, понесла на стол.

— Сидайте, сидайте, хлопчики, — стала приглашать она партизан, — а то, вижу, совсем заголодались…

Где-то уже утром, на рассвете, Смирнов проснулся от тихой, настойчиво беспокоящей его боли в руке. Раненая рука распухла, мозжило в ней, и он понял, что вряд ли теперь удастся уснуть снова.

Сквозь крохотное оконце едва процеживалась синеватая муть, в которой еще трудно было разглядеть лежавших на полу вповалку людей, все спали прямо в одежде, скинув с себя только маскхалаты. Смирнов послушал немного, как ворочаются рядом. Сонное дыхание то и дело нарушалось беспорядочными вздохами, причмокиванием, коротким постаныванием, глухой возней — всеми теми шорохами и звуками, какие бывают, когда под одной крышей в тесноте ночует сразу множество людей.

Душно, угарно, в горле пересохло. Напиться бы, да лень подыматься. И лежал Смирнов не двигаясь, полураскрыв припухшие глаза, отупело глядя, как колышется в землянке сумеречный свет. Духота разморила его, ощущение усталости после ночного перехода не прошло, тяжесть неснятой одежды давила плечи, вдобавок беспрерывно ныла простреленная рука и отчего-то начало ломить голову в висках, в надлобной части. Но особенно мучила жажда.

В конце концов Смирнов все-таки пересилил себя, встал на колени, потом на ноги. Неловко покачиваясь, перешагнул через спящих, стараясь никого не задеть. Но возле затухшей печурки впотьмах наткнулся на чурбак — тот грохнулся на пол. Смирнов выругался сквозь зубы. Кто-то, кажется Володька, вздернул голову, спросил сонно:

— Что тут?

— Воды бы напиться, — пробормотал Смирнов.

— В углу вон, — подала голос из темноты женщина.

Она лежала у дверей на нарах, и Смирнов шагнул на голос. Приблизился вплотную. Женщина приподнялась, села, косматая, неестественно распухшая в зыбкой полутьме.

— Расшибиться можно, — сказал он хрипло.

— Сюды садись. Подам сейчас, напою.

Босая, простоволосая, прошла она в угол, где стояла кадка. Смирнов тяжело опустился на нары, прикрытые дерюгой, туда, где только что лежала женщина, и, ощущая ладонью тепло нагретого телом места, сидел нахохлясь, мучительно и трудно вспоминая то, о чем думал перед сном, когда все ловчился на полу, ворочался и никак не мог умоститься поудобнее.

Вернулась Катерина. Смирнов принял из ее рук ковшик и стал жадно пить большими глотками. Потом, напившись, отдал ковшик обратно.

— Ну вот и слава богу. Таки-то дела, значит, Катя-Катерина, купеческая дочь.

— Что-о?

— Это так, к слову. Песня такая старинная. Поется там, мол, где ты прогуляла, Катя, цельну ночь? И далее: «Вставай, вставай, Катя, будет тебе спать, пришли пароходы — Катю замуж брать». Вот как поется.

— Ну я-то свое давно уже отгуляла, никто больше не придет замуж брать. Только и осталось что песенки слушать. Без песен-то… без наших, тоже каково? Будто душу изнутри вынули. Я любила петь, ох и любила же. А теперь, видать, навеки отпела. — Она вздохнула, потом спросила: — Рана-то как, не болит, не досаждает?

— Да нет, не шибко, терпимо. Рана — это чихни, у меня другое. — Он едва слышно засмеялся. — Я бы тебя, Катя, хоть сейчас замуж взял. Шибко ты меня тревожишь, аж невмоготу, терпежа нет.

— Ну вот, опять ты за свое, — недовольно сказала женщина.

— Что поделаешь: у кого что болит… У меня вот тут, внутрях болит. — Он прихлопнул себя здоровой рукой в грудь. — И все прибывает и прибывает там, до краев уж, иной раз и самому страшно: да сколько же может вместиться сюда? Но молчу, зачем других этим тревожить? Вот шутками-прибаутками и отвожу душу. Только все равно ноет, куда там, спасу нет.

Придерживая за локоть раненую руку, Смирнов осторожно раскачивал ее, словно баюкал. Катерина притронулась к нему.

— Может, все-таки снова перевязать?

— Не стоит бередить. Уж как-нибудь доплетусь до места. Ишь, ведь вот фрицы поганые — царапнули пулькой. Ну да я в долгу у них не останусь: каждый получит на закуску ровно девять грамм, а то и почище чем шарахну. А это — чихня, переживу… заживет до свадьбы, так ведь?

— Разве не женат еще?

— Куда там — две девки, одна за другой, погодки.

— Что так оплошал? По виду мужик справный, здоровый, а девки…

Смирнову почудилось, что женщина покачивает головой и усмехается в темноте. Он тоже усмехнулся.

— То жинка виновата. Она у меня манюхонькая, не такая ядреная, как ты. Вот с тобой бы у нас наверняка парни были.

— Вряд ли, — сухо сказала Катерина.

— Можно спробовать.

— Одна спробовала — семерых родила… А у меня нема… мертвый родился, чуть кровью вся не сошла. Так и не было боле хлопчиков.

— Ну, еще нарожаешь, — начал было Смирнов и вдруг встрепенулся. — Постой, как же, а эта вот пацанка?

— То соседская, сироткой осталась. Все они сироты, подобрыши, и все мои теперь, сразу тройня. Куда же их теперь от себя, со мной будут.

— А я-то думал: твоя… Мужик где — воюет?

— Как забрали в самом начале, так ни привета, ни ответа. Где он, что с ним, ничего не знаю. Может быть, вот так же, горемычный, мыкается. А может, и в живых давно нет.

Смирнов тряхнул головой, поддакнул:

— Да-а, сегодня так: не знаешь, доживешь ли до завтра. Я уж стараюсь не думать об этом. И так забот полон рот.

— Сейчас забот у каждого хватает, — со вздохом согласилась Катерина. — Только все свои заботы мелкими кажутся. Никаких манаток, ничего не жаль, лишь бы зверье это вытурить отсюда. А добро, пущай оно все прахом пропадет — снова наживем, если живы будем. У всех сейчас душа не на месте, почитай, ни одного человека нема, кто бы с легкой душой жил.

— Ну нет, — возразил Смирнов, — встречаются еще шкурники, шуруют, где бы хапнуть побольше, о своем барахле пекутся, на живых им начхать. Стрелил я одного такого…

— Ну?

— Ну да все это прошло, быльем поросло, не о них сегодня речь, не хочется и вспоминать. Нет, нет, нисколько не жалею, что стрелил гада того, хоть он и наш, русский, интендантский майор… пистолетом мне угрожал…

Смирнов не любил отягощать себя неприятными воспоминаниями. До сих пор считал, что поступил правильно, когда применил оружие не по тому адресу, по какому следовало бы его применять. Теперь же, припоминая тот давний случай, он, к своему удивлению, не ощутил привычной уверенности в себе, уловил какую-то фальшь и, может быть, впервые усомнился чуточку в правильности тогдашнего поступка.

Вон чо, подумал Смирнов. А может, он и прав был в чем-то. Может, не о себе он в ту минуту пекся. Ему же ребенка своего и жену хотелось спасти — от войны увезти подальше. Так оно и было. Хотя и не совсем так… Жалко его жену, шикарная бабенка, с грудным дитем осталась. Жив буду разыщу ее после войны, помогу чем можно. Только бы дожить до этого. Много что надо после войны сделать, столько разных долгов за душой накопилось — сполна отдать надо…

— Ну ложись, спи, — напомнила ему Катерина. — А то шушукаемся тут с тобой, гомоним, как возлюбленные, до самой зорьки.

— А что нельзя?

— Не ко времени это.

— Вот то-то, что не ко времени. А так, чем ты не зазноба, вон какая пава.

— Зазноба не зазноба, а чай, озябла уже вся, в одной-то одежке.

— Ну так садись, согрею.

Он взял Катерину за руку, потянул к себе. Она стояла перед ним в длинной вязаной кофте, большая, теплая, плохо различимая в сумерках, оттого еще сильнее манящая. И Смирнов опять ощутил то, что волновало его ночью, когда он увидел ее в землянке, пригляделся к ней, а потом, лежа на полу, в темноте и тесноте, все думал о ней, пока не уснул. Ему ясно представлялось тогда, как лежит она на нарах в углу, здоровая, крепкая женщина с пышной грудью и доверчивыми губами, и такой желанной, соблазнительной, такой домашней показалась она ему в зыбкие перед сном минуты, что он враз затосковал по дому. Сон его был тяжелый и мучительный. Он и во сне, постоянно тревожимый неутихающей болью в руке, продолжал видеть все то, о чем думалось, чего хотелось, и даже забываясь на время, каким-то особым чутьем умудрялся выделить женское дыхание изо всех остальных дыханий и шорохов, наполнявших землянку. А теперь, когда Катерина встала перед ним, близкая, еще теплая со сна, все мысли ночные и желания ночные всколыхнулись вдруг в нем с особой силой, заставив его забыть обо всем, кроме одного — тревожного и мутного.