— Допускаю, — согласился майор. — Это мы выясним на первом же допросе.
— Хотелось бы, чтобы вы не торопились с вызовом и допросом. — Прочтя удивление на лице собеседника, Гончаров пояснил: — У меня ощущение, что это маленькая щучка, я имею в виду Орлова, не более чем карась…
— Ощущение? — майор из ОБХСС пожал плечами. — Товарищ полковник, даже вам, при всем вашем опыте, достаточно ли одного ощущения, чтобы разрешить человеку, нарушающему закон, продолжать разгуливать на свободе?
Федор Георгиевич протянул руку, прощаясь.
— Оставим решение этого вопроса за комиссаром, — предложил он. — Спасибо за подробную информацию, товарищ майор. По-моему, все-таки главное — не форсировать событий.
…Итак, почти все обо всех. По разным каналам товарищи из установочной группы собрали материалы о людях, в той или иной мере связанных между собой. И пожалуй, только связь всех этих людей со старой Бухарцевой пока что намечена пунктирно, напоминает ниточку, которая может оборваться в любую секунду, в любое мгновение.
— Ладно, посмотрим, что сотворил Загоруйко.
Гончаров закрыл дверь за майором, поудобнее уселся за письменный стол и, вооружившись карандашом, точь-в-точь как учитель, проверяющий контрольные работы своих учеников, стал внимательно читать, попутно комментируя отпечатанные на машинке страницы донесения помощника.
— «…Бухарцева Ангелина Ивановна… тысяча восемьсот восемьдесят третий…» Н-да, почтенный возраст. «Квартира из четырех комнат и дача закреплены пожизненно. Замкнута, необщительна, никого у себя не принимает… Надменна, горда…» Ишь ты, каким слогом заговорил! «Помимо дорогостоящей старинной обстановки, Бухарцева является обладательницей немалых фамильных драгоценностей. Но истинным богатством ее является коллекция древней русской живописи, состоящая из уникальных картин и икон кисти знаменитых русских художников и иконописцев…» Странный вы человек, гражданка Бухарцева, только жизнь себе и нам усложняете. Сдали бы картины в Третьяковку — и дело с концом. — Федор Георгиевич укоризненно покачал головой, будто вел полемику с незримым собеседником. — «…Из родственников… племянник Бухарцевой Виктор Орлов тысяча девятьсот сорок четвертого года рождения…» О молодом человеке я уже кое-что знаю… «Не любит, не посещает… единственный наследник…» Ясно! «Настя Колтунова тысяча девятьсот сорок седьмого года рождения, из Крутоярска, студентка театрального училища… В доме выполняет хозяйственные поручения, следит за квартирой…» С этой девушкой следует лучше познакомиться. Чем черт не шутит! Может, она влюблена в кинобизнесмена или, наоборот, он в нее. Анатолий Васильевич утверждает, что Настя отрицательно характеризовала Орлова. Может, только видимость. А, собственно, зачем это притворство?
Федор Георгиевич резко отодвинул листки, встал, потянулся.
— Пора домой. Утро вечера мудренее!
Глава III
ДЕВУШКА ИЗ КРУТОЯРСКА
Какой серьезный вид и недовольный взор.
Да я не знал, что вы такой актер. Лермонтов, «Арбенин»
В театральное училище мы отправились во второй половине дня. Каникулы еще не кончились, и я считал, что в училище мы встретим безмолвие, спокойствие, тишину. Какое там! Десятки молодых людей шныряли из кабинета в кабинет. Двери не закрывались ни на минуту. С портфелями, рюкзаками, кипами книг, чем-то озабоченные, носились по этажам будущие Ермоловы, Садовские, Качаловы.
Мы с Федором Георгиевичем являли собой не особенно приятное исключение — пожилых людей среди молодых талантов в священном доме Мельпомены. На всем пути до заветной комнаты, куда меня уверенно вел Гончаров, мы не встретили ни одного человека старше тридцати лет.
Создавалось впечатление, что весь преподавательский состав прославленного училища поспешно ретировался, предоставив юности неограниченные возможности бурлить и действовать как ей заблагорассудится.
«…Исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному», — густой юношеский бас рокотал в конце коридора. Чуть поодаль верещал тонкий девический голосок: «Ах, Чацкий, я вам очень рада…»
Оглядывался только я. Для остальных все это, видимо, было настолько обыденно и привычно, что никто не обращал внимания ни на почтенного Пимена, ни на кокетливую Софью.
Вот мы и пришли. Федор Георгиевич толкнул дверь и вошел в комнату. Я следом за ним.
Настенька!
Настя чинно сидела на диване возле стены, скромненькая, притихшая. По всей видимости, она ждала нас, так как при нашем появлении вспорхнула с места, всплеснула руками и сказала речитативом, чуть нараспев:
— Наконец-то! А я уж притомилась, забеспокоилась.
Ну точь-в-точь как у Островского или в «Аскольдовой могиле»… Ну и дивчина! Сразу не поймешь, что у нее от сцены, что от жизни.
Видимо, такого же мнения был и полковник милиции, потому что, взглянув на Настю, он в тон ей ответил:
— Притомилась, закручинилась, а его все нет да нет. — И сразу же, не дав Насте опомниться, продолжал: — Вот что, девица, или мы как взрослые люди поведем разговор, или будем продолжать спектакль.
Настя опустила глаза, долго молчала. Тем временем Федор Георгиевич прошел в глубину комнаты, по-хозяйски сел за стол, как раз под портретом Константина Сергеевича Станиславского, и широким жестом пригласил нас обоих сесть поближе.
— У меня не очень хорошо поставлен голос, — без Для него многоточий и «вообще» не существует. Он требует полной ясности. Начала говорить, так до точки. И, удивленно пожав плечами, Настя начала рассказывать о неладах, бывших между супругами Бухарцевыми, вплоть до самой кончины профессора.
…Между ними были трудные отношения. Пожалуй, Настя точно отразила суть дела. Супруги могли месяцами не разговаривать. Каждый жил своей, далекой от другого жизнью. Вместе их видели редко.
Настя призналась, что Ангелина Ивановна была против того, чтобы, учась в Москве, девушка жила в их доме. Настоял Павел Афанасьевич.
Между Бухарцевыми произошел крупный разговор, который надолго сохранится в памяти Насти.
«Она останется у нас хотя бы для того, чтобы я имел возможность иногда разговаривать с близким мне человеком».
«Ты сам во всем виноват».
«Оставь, пожалуйста! Конечно, если бы в прошлом я поощрял твоих кликуш и юродивых, мы бы очень быстро нашли общий язык».
«Не смей так говорить! Ты всю жизнь был мне чужим».
…Я смотрел на Гончарова. Он сидел, подавшись вперед, и, казалось, боялся пропустить хотя бы слово из того, что говорила Настя. Заметив, что я наблюдаю за ним, Гончаров откинулся на спинку стула и сделал безразличное лицо. Это было настолько смешно и неожиданно, что я не сдержался и фыркнул. Федор Георгиевич сердито поглядел в мою сторону, но промолчал…
Настя осталась в доме Бухарцевых, а когда умер Павел Афанасьевич, Ангелина Ивановна уже не поднимала вопроса об уходе девушки. Видимо, хозяйку устраивала непритязательная родственница, взвалившая на свои плечи все заботы по дому.
Единственное, что Ангелина Ивановна настоятельно требовала от девушки, — это иногда в свободные от учебы дни ездить на дачу Бухарцевой на пятьдесят третьем километре и изредка там ночевать.
«Надо создать видимость, что на даче кое-кто есть, что она обжита. Не ровен час углядит ворье, что дача пустует, все вытащит, да еще спалит», — так объяснила свое требование старая хозяйка.
— А раньше, при жизни Павла Афанасьевича, вы тоже ездили? — поинтересовался Федор Георгиевич.
— Чаще дядя ездил, иногда я. Ангелина Ивановна который год из дома не выходит. Болеет, ноги пухнут. На даче у нас хорошо. Сад большой — правда, запущенный. Я с собой книги беру, вслух читаю, декламирую, к занятиям готовлюсь, репетирую будущие роли. — Настя улыбнулась.
До чего же хороша у нее улыбка! Трудно не улыбнуться в ответ. А вот Федор Георгиевич, по-моему, даже не заметил, до того был занят собственными мыслями. Только и сказал:
