Он проходит по знакомым комнатам, почти ни на чем не задерживая взгляда, лишь в картинной галерее останавливается надолго. Сначала обойдет залы, словно желая убедиться, что все полотна на месте, потом вернется к итальянцам и, начав с мадонны, которая в глубокой скорби обратила к нему воздетые руки, переходит от картины к картине. Хранитель молча следует за генерал-комиссаром. Он уже давно заметил, какое у Клемма выражение лица, когда, рассматривая хорошо знакомое ему полотно, вдруг достает из кармана блокнот, где четким, ровным почерком записано и пронумеровано все самое ценное в коллекции. В такие минуты Бруховский готов задушить эту тварь, со всей ее деланной вежливостью, неторопливостью, холодным спокойствием. Хранитель догадывается, что эти посещения Клемма, тщательный осмотр картин, книжка с записями неспроста. Но что именно задумал генерал-комиссар?

Каждый раз, придя в музей, Клемм прикидывает, как должен выглядеть его особняк с картинной галереей. У него здесь будет свой Дрезден. Разумеется, небольшой, но во всяком случае из вещей первоклассных. И главное — собственный. Конечно, имей он возможности Геринга… Но разве эта свинья понимает толк в картинах?

На днях он делал доклад рейхскомиссару Коху. Фраза, которую сказал ему Кох на прощание, могла иметь только один смысл: нужно обосновываться в Житомире надолго, возможно на всю жизнь. Значит, нужно начинать!

Давно музейные залы не видели такого количества людей. Осенним утром сюда прибыли солдаты и команда пленных. По приказу Клемма особняк должен быть немедленно освобожден. Картины, скульптуры, старинный фарфор приказано перенести в резиденцию генерал-комиссариата. Поручить это солдатам и предупредить, что за каждую вещь они отвечают головой. Все остальное сотрудникам Бруховского убрать в пустующий дом на Старовильской улице, Для этого выделена команда пленных.

За какой-нибудь час-полтора музей был разорен. Помощница Бруховского Мария Белан горько плакала, старики сторожа Супник и Козачук тоже не сдержали слез, а Всеволод Ильич носился по комнатам. Сейчас не до слез! Нужно было спасти все, что можно. Он хотел сказать об этом пленным и не решился. Какое значение имеет разгром музея по сравнению с кровавыми трагедиями, свидетелями которых были эти люди!

Клемм приехал проверить, как идут дела. Офицеры суетились у грузовиков, и кому-то из солдат досталось за то, что разбито стекло на гравюре. Пленным никто не грозил, что им снимут головы или сдерут шкуры за какую-нибудь порчу. Они понимали: фашистам в высшей степени наплевать на все эти коллекции природы и истории края. И из чувства внутреннего протеста против этого разорения, и из сочувствия четырем немолодым людям, хлопотавшим над экспонатами, пленные переносили и складывали остатки музейного имущества так тщательно, словно с ним связана часть их жизни.

Воспоминания о худых, заросших, одетых в обноски людях, которые, стараясь ничего не потерять и не разбить, тащили на себе музейную утварь, не раз будут возникать перед Всеволодом Ильичом в часы тяжелых раздумий. Чего он добился в своем стремлении спасти музей, который десятилетиями создавал вместе с уже покойными товарищами Бжезовским, Канцеровым, Антоновым? Особняк перестраивается для генерал-комиссара. В руках Клемма все богатство. А остатки, которые удалось снести на Старовильскую улицу… Кому они нужны? И вообще нужно ли все это, когда льется кровь и от рук фашистов гибнет столько людей?

Бруховского мучили сомнения. В Волынских лесах есть партизаны, в городе — подпольщики. Расстрелы и казни не запугали их, они действуют: взорвали электростанцию, подожгли нефтебазу, организовали крушение немецкого эшелона. Не среди ли подпольщиков и партизан его место? Ведь он знает всю Волынь — леса, рощи, перелески, — как улицы Житомира. Он еще не так стар, чтобы сидеть, выжидая подходящего момента для действия. Может быть, он вообще не прав в самом главном. Наверно, должен теперь думать не о музее, не о коллекциях, а о людях.

Семья Бруховского давно прячет в своем домике на житомирской окраине женщину с трехлетним ребенком. Они никогда раньше не были знакомы. Холодным дождливым осенним вечером эта женщина постучала в дверь и попросила дать ей ночлег. На другой день ее не отпустили. И спустя неделю — тоже.

Тогда женщина, которую звали Полей, сказала Всеволоду Ильичу, что должна открыть ему правду. Но для Бруховского ее тайна не была неожиданностью: еще в тот день, когда Поля переступила порог их дома, Всеволод Ильич догадался — эту женщину ищет житомирская полиция. В объявлениях, висевших на улицах, сообщалось: за попытку спасти жизнь молодой еврейки с ребенком, которая скрывается где-то в городе, виновные заплатят головой…

Так что же главное? Что?..

Город кажется мертвым. Но за закрытыми ставнями, за заколоченными окнами он живет ожиданием прихода своих. Чем ближе Советская Армия к берегам Днепра, тем больше здесь, на берегу Тетерева, свирепствуют фашисты. Угоняют людей в Германию, расстреливают по подозрению и без подозрения. На центральной площади — виселицы. На всех стенах — угрожающие приказы. Только ничто не может скрыть от людей ужас, охвативший оккупантов при первом известии о том, что Советская Армия форсировала Днепр.

Теперь сильнее всякого магнита Всеволода Ильича тянет район бульваров, где расположена резиденция генерал-комиссара. Несколько месяцев назад Клемма сменил другой видный нацист. Впавший в немилость Клемм не решился увезти картинную галерею и забрал только пятнадцать полотен, висевших у него в доме на Пушкинской. Но, может быть, картины и коллекции уже вывез генерал-комиссариат? Появление колонны крытых брезентом грузовиков приводит Бруховского в трепет. Нет, под брезентом тюки с товарами.

После взятия Советской Армией Киева житомирские оккупационные власти не смогли опомниться. Город наполнился грохотом и лязгом машин, устойчивым запахом бензина и машинного масла, шумом взволнованных голосов. Прорыв!

Генерал-комиссариат бежал из Житомира на противоположный берег Тетерева. Немецкие подразделения еще вели бой в городе. Горели дома, ни на минуту не умолкали пулеметы. В эти грозные часы ноябрьским вечером сорок третьего года через дворы и огороды к центру города пробирался немолодой человек в ватнике и картузе. Еще издали он догадался, что горит особняк музея. Но здание сельхозинститута было пока невредимым, и Бруховский поспешил в резиденцию генерал-комиссариата. Ничего, кроме полупустого коробка спичек, в кармане у Всеволода Ильича не было.

Ветер носил по коридорам обрывки бумаг, под ногами валялись пустые бутылки, патронные гильзы. Пахло гарью. Бруховский выбрался на третий этаж. Ткнулся в одну дверь, вторую, третью… И вот он в комнате, где стоят ящики с музейными коллекциями фарфора и стекла. Некоторые из них разворочены, разбросаны черепки побитой старинной посуды. За ящиками в несколько рядов сложены картины. И в соседнем помещении картины вдоль стен, а посредине навалено много пустых рам и подрамников. В мыслях Всеволода Ильича мгновенно пронеслось: «Полотна вырезаны… Похищены самые ценные картины…»

Бруховский пошел дальше. Продвигаясь вдоль стены, Всеволод Ильич нащупал штабеля картин и вдруг почувствовал под ногами какой-то сверток. Зажег спичку — поперек рамы лежал связанный веревкой длинный рулон. Отвернул край полотна, увидел знакомую седую голову художника на портрете, сделанном четыре века назад…

С улицы доносился сильный орудийный гул. Бруховский взвалил рулон на плечи, не ощущая его веса. На втором этаже Всеволод Ильич зацепился за что-то и упал. Но превозмог боль и пошел, еще сам не ведая, куда именно. На улицах было по-прежнему пустынно. Зарево пожаров вырывало город из кромешной тьмы ноябрьской ночи. Но куда все-таки нести рулон? В подвалы под собором или в дом на Старовильской улице?

Вдруг раздалось:

— Стой! Кто идет?

Первая мысль Всеволода Ильича: свой или враг? Нацелены дула трех автоматов. Но не немецких, а наших автоматов! Это, выходит, разведчики, проникшие в центр города.