Дед сам появился в нашем доме через три дня. Я увидел его поднимающимся по отдельному лестничному переходу в мужскую «половину», когда, так же, как и в первый день свержения с «олимпа», сидел под тенью липы. Меня дед не заметил и когда они вместе с отцом вышли на крыльцо, отец громко позвал меня:

– Федька! Федька! Ты где, леший тебя забери?!

– Тут я, тятя! – крикнул я, чуя беду.

– Подь сюды, оголец! Ты почто деда в искус ввёл словесами дерзновенными?! Я вот тебе! Сей же час велю на конюшню свести, да розог отсчитать!

– За что, тятя?! – возмутился я, прячась за ствол липы. – Не дерзил я деду!

– А сейчас, что творишь? Мне дерзить? Поперёк тятьки базлаш!

Я увидел, как дед тронул отца за плечо и тот замолк. Они спустились по лестнице вниз, подошли ближе и дед негромко сказал:

– Со мной пойдёшь. У меня жить будешь, науку казначейскую познавать. Хочешь?

Я, видя, что отец, стоя за спиной старика, недовольно скривился, пожал плечами.

– Я ещё лошадей люблю и сабельный бой. Есть у тебя в конюшнях лошади и людишки к оружию приученные?

Ховрин улыбнулся и подойдя, и взъерошив мои вьющиеся волосы, приобнял меня за плечи и потянул за собой.

– Пошли-пошли. У нас, как в Греции, – всё есть.

Не видя с измальства от отца и мачехи ласки, я отнёсся к предложению деда спокойно, равнодушно пожал плечами и отправился, ведомый за руку огородами, жить в чужой дом.

Дед оказался не совсем моим дедом. То есть этот старик не был отцом моей матери. И «дед» оказался даже не Ховриным, а Головиным. Звали его Михаил Петрович и был он дядей моей матери. Но, что для меня было по настоящему важным, это то, что он действительно был Государственным казначеем. Как, кстати, и ещё один мой родственник по этой же линии – Пётр Иванович Головин, считавшийся моим дядькой.

И дед, и дядька со своими семьями проживали в значительно большем, нежели наш, по размеру особняке и хозяйство у них было, честно сказать, побогаче.

Особняк состоял из четырёх, соединённых между собой зданий, имеющих свои подъезды и крыльца, и находился ближе к красной площади и всё ещё недостроенному собору Василия Блаженного. Так же как и у нас, в сторону реки простирались фруктово-ягодные сады и полисадники, в огороженном забором подворье имелись конюшни, овчарня, иные хозяйственные постройки, и даже кузница, откуда иногда доносилось звонкое постукивание молота и молотков.

Приведя меня на свою «половину», дед тут же учинил мне строжайший экзамен, потребовав начертить мелом на доске, как я вижу учёт казны.

– Вот смотрите, Михал Петрович, у вас несколько казённых палат: золотая, серебряная, мягкой рухляди и другие. В каждой палате свой, как я понял, казначей. Правильно?

Дед молча кивнул.

– В каждой заполняются две книги: приходная и расходная. И всё, вроде, правильно, но невидна разница. Ведь есть же не только свои ценности, но и чужие. Например – товар, поставленный в казну с отсрочкой платежа.

– Как-как? С отсрочкой платежа?

– В долг.

– А-а-а… Тогда мы пишем в долговую книгу.

– Вот-вот. А когда вы будете всё писать в одну книгу, разбив лист на две половины… Вот смотрите, деда.

Я расчертил доску на четыре части и расписал простую проводку с дебитом-кредитом.

– А вот тут будет баланс дня, – подвёл я черту.

– Баланс, – проговорил дед задумчиво. – Хорошее слово. Ежедневный?

– Ежедневный. Но это ещё не всё. Должна быть книга исходящих остатков по активу и пассиву, обороты по приходу и расходу.

– Тихо-тихо, – остановил меня дед. – Давай ка с самого начала. Вот тебе перо, чернила, бумага… Пиши!

Для жилья и работы дед отвёл мне отдельную небольшую светёлку, куда принесли писцовую кафедру и два больших сундука, которые, накрытые периной, стали мне кроватью. Сюда же приносили разнообразную снедь.

Я, почти не выходя на улицу, писал и переписывал свои записи неделю, причём извёл штук двадцать гусиных перьев и целый бутылёк чёрных чернил. Ну и бумаги пятнадцать листов, а это копейки на две по нынешним ценам. И получилось у меня краткое пособие по ведению бухгалтерского учёта, которое я озаглавил: «Введение в казённую справу».

Дед, ежедневно заходивший ко мне утром и вечером, видя, что я тружусь в поте лица, всю неделю ни о чём не спрашивал, когда увидел десять листов, исписанных убористым почерком, обомлел. А когда прочитал, то на долгое время лишился дара речи и только стоял за кафедрой тупо уставившись на стопку исписанных мной с обеих сторон листов.

– Такого не может быть, – наконец проговорил он. – Не знаю, радоваться ли мне, что у нас в роду появился свой Аристотель.

– Почему Аристотель? – спросил я, устало откидываясь на стену, подложив под спину подушку, набитую овечьей шерстью. – Он разве был ещё и экономом?

– Был-был… А ты, значит, считаешь себя экономистом?

Родственник задумчиво постучал пальцами по деревянной столешнице кафедры.

– Тебе лет-то сколько?

– Девятое пошло.

– Девятое… Интересно получилось. Хотел я тебя обучить, а учишь ты меня… Девятилетний отрок.

– Да, что ты, деда. Я в казённой справе ничего не разумею.

– И где ты подсмотрел такое? У вас в усадьбе? У ключника вашего? Или у тятьки?

– Не-е-е… У нас не так. Слушал я в рядах купеческих, да за менялами фряжскими подглядывал. Нравится мне на деньги смотреть и считать.

– За менялами? А ну сочти сколько денег будет в драхме.

– В какой? – спросил я.

Дед улыбнулся.

Следующий час он экзаменовал меня по пересчёту и переладу с наших монет на иноземные, и с иноземных на иноземные. Обсчитался я всего пару раз, а дед только покрякивал и потирал ладони.

– Тебя хоть сейчас ставь за прилавок банка.

– Так там и стоят мальцы, одних со мной лет. Лупили меня сперва за то, что «пялился» на них. Ругали, что сглажу. А потом пообвыкли.

– Ха! Мальцы! Эти мальцы играют монетами, как только народились и счёту ростовщическому учатся с трёх лет, а не с пяти, как у нас. А кто и ранее… Били, говоришь?

– Били, деда.

– Сейчас не бьют?

– Не бьют.

– Значит своего почуяли, крысенята.

– Не дядька их со мной говорил, да спрашивал чей я. Я сказал, Федюнька Ховрин-Захарьин, а он покрутил головой и разрешил стоять, а мальцам заказал меня тремать.

– Федюнька, говоришь? Вот ты мне, Федюнька, и задал задачу. Что делать с тобой таким? Аристотелем-Пифагором? Учить тебя уже не чему, а к делу приставлять пока рано. Покажу тебе и расскажу про казначейские хитрости, но это день-два, а дальше что? То, что ты тут написал, впору государю Ивану Васильевичу нести, но как он поймёт, если сказать, что это перемога внука моего. Хе-хе! Девятилетнего… Хе-хе!

– А вы не говорите, деда, – скривился я. – Сперва не говорите, а когда прочитает, скажите. Или вообще… Передайте вместе с вашей челобитной. Прошу, де, государь, рассмотреть сии новшества в учёте… Ну, вы поняли, да, деда?

– Понял-понял, но лгать царю я не стану. Не любит он кривды. Коли узнает, когда потом, веры мне не будет. На доверии царском и держится наш род. Не было у нас никого, кто бы царей обманул. Ни здесь, ни в Византии. Да и в торговле вера к нам высокая. На том и стоим.

– Понимаю, деда. Тогда я не знаю, – пожал плачами я.

– Хоть что-то он не знает, – проворчал казначей его величества. – Ладно ты поработал, отдыхай пока. Можешь погулять по усадьбе, но далеко не уходи. Пошлю служку своего к государевым рындам, разузнать, где государь. Навроде в палатах быть должон. Спиной мается два дни. Испрошу а-у-д-и-ен-ци-и. Тьфу, прости Господи! Как ингличане повадились к государю нашему наезжать, так он стал требовать от слуг своих словеса иноземные употре, прости Господи, блять.

– Что со спиной?

– Стреляет в поясе.

– Понятно. Я тут похожу. В кузню загляну. Не погонит меня кузнец?

– Скажи, я дозволил, но к огню не лезь. Да и вообще, внутрь не заходи. Не любят оне. Всё! Побёг я сначала в казну, а потом во дворец.