- Они ушли? Отлично! - заорал Шурка и растолкал Жереба. - Живо! Живо! - кричал он. - Они ушли. Сматываемся!

Огромная круглая луна, как прожектор, освещала всю долину: и голый склон холма позади нас, и шоссе под нами, и верхушки тополей за речкой. Трава от росы была мокрой, от реки тоже несло сыростью - Котька громко отбивал зубарики и ругался, глядя на луну злыми глазами.

- Ссс-терва мало-к-кровная... Чтобб ты сдохла!

- Тише, - недовольно прошептал Шурка, - кажется, идёт.

Котька прикусил зубами рубашку. Мы прислушались. Под мостом гулко шумела река, кто-то неразборчиво говорил на шоссе, и где-то действительно подвывал мотор.

На шоссе показался «форд». В свете его фар я увидел Зурико. Сзади с автоматами стояли Фёдоров и Прошкин.

- Документы! - крикнул Зурико и вышел из полосы света.

- Айда, - прохрипел Шурка. Мы кинулись следом и, петляя, перебежали через дорогу. У реки Шурка остановился.

- Пойдём по воде, - шёпотом сказал он.

- Зачем? - Котька трясся от холода. - У них же нет собак.

- У пограничников зато есть. Жереб, подтверди.

- У пограничников есть собаки, - сказал Жереб и снял свои штаны.

- Я пойду так, - сказал Котька. - Мне уже все равно.

Мне тоже было все равно. От росы уже промокли и брюки, и тапочки. Я зачем-то закатал до колен брюки.

Вода оказалась теплее, чем я думал. Мы пошли против течения, и вода нам сначала была по колено.

Из головы не выходил рассказ Фёдорова.

- Ребята, - шёпотом сказал я. - А я знаю, отчего у него такие губы.

- Не губы, а кошмар, - сказал Котька.

- Потом. Могут услышать, - зло прошипел Шурка.

Вода хлюпала под ногами. Дно то было песчаное, то илистое. Там, где дно было илистое, было глубже и течение спокойнее. На перекатах течение усиливалось. На перекатах были скользкие камни. Приходилось цепляться за ветки ив.

Речка была узкой и извилистой. Мы то шли по колено, то проваливались по пояс. Я начал уставать.

Неожиданно провалился Жереб. Он только успел сказать: «Ух ты» и ушёл под воду. Он вынырнул и долго плевался. Ему сразу стало холодно.

Он так разозлился, что полез на берег. Ему опять не повезло. Он зацепился ногой за корягу и растянулся во всю длину. Его голова опять оказалась под водой.

- Жереб глушит рыбу! - сказал Котька.

- Пиндос! - крикнул Жереб и побежал вниз по течению, куда уплывали его штаны. - К чёртовой бабушке! - ругался он, зачем-то выкручивая штанину. - К чёртовой бабушке и пограничников и их собак! Пусть они лопнут!

- Надо выходить к станции, - сказал Шурка, указывая рукой вправо. - Это где-то там.

Мы пересекли сад. Рассветало. Силуэты гор справа стали отчётливее. Небо за ними порозовело, в ущельях паутиной повис туман. От быстрой ходьбы стало жарко. Наконец, за грядой тополей мы увидели товарный состав, к которому уже подкатывал паровоз. Состав не охранялся, и мы по одному забрались в тёмный вагон, плотно задвинув за собой дверь. Вдоль одной стены тянулись свежие, только что сделанные нары, от которых еще пахло струганым деревом, поэтому мы сразу же улеглись, забившись на всякий случай в самую глубь, к стенке. Испуская протяжные вздохи, паровоз ткнулся в состав, вагон дрогнул, заклацали буфера, и через короткое мгновенье поезд тронулся.

- Ну, наконец-то, - радостно вздохнул Шурка. - Поехали, слава аллаху.

Ребята засмеялись и стали что-то говорить друг другу, а у меня из головы не выходил Федоров. Я снова и снова видел его лицо с разорванными губами.

- Я знаю, отчего у него такие губы.

- Потом... Потом... Прибереги на потом.

Они были правы. Впереди еще много дней езды, и поэтому все самое интересное, конечно, надо оставить на потом, чтобы не было скучно в дороге. Мы ведь будем долго ехать в вагоне, очень долго ехать в вагоне, будем все дальше и дальше уезжать от Севастополя, все дальше и дальше, на Украину, в эту всесоюзную житницу, и, чтобы не скучать, мы будем рассказывать друг другу всякие забавные истории про войну, и про приведения, и про бандитов, и мало ли что еще. А потом мы приедем, наконец, туда, где живут украинцы, где говорят на украинском языке, и они на своём украинском языке у нас спросят: «Откуда вы, хлопцы?», а мы скажем: «Из Севастополя», а они нам скажут: «Из города русской славы? Неужели?! Мы так рады». Да, они наверняка так скажут, или они скажут ещё лучше. А потом они попросят рассказать нас что-нибудь героическое, и тогда я расскажу им о Фёдорове, о том, как их, пленных, вели по родному городу, который все еще дымился, и как он запел матросскую песню «Варяг», и как все подхватили и пошли чётким парадным шагом, с гордыми лицами. Я расскажу им об этом, думал я, и о том, как эсэсовцы зашили Фёдорову рот медной проволокой. Сначала ему, а потом всем остальным. Они хохотали и щёлкали лейками. Они думали, что теперь моряки замолчат. Они ошиблись. «Веришь, мы снова запели, замычали, чтобы эти гады знали, что это наш город. Наш! Понимаешь, на-аш, а не их, и мы бы допели, даже если бы они пустили в ход автоматы...» Допели, даже если бы пустили в ход автоматы... Автоматы...

- Всё! - заорал я, вскакивая с нар. - Я дальше не поеду!

- Чего ты? - удивлённые пацаны повылезали с нар и уставились на меня. - Белены объелся?

- Не еду, и все!

- Как не едешь? А клятва?! Мы же поклялись!..

- Да, мы поклялись! - крикнул я. - Мы поклялись, а я всё равно не могу.

- Трус сопливый, - прошипел Жереб. Схватив меня за грудь, он смотрел на меня немигающими голодными глазами. Всегда голодными глазами. Он хотел на Украину. Он был самый здоровый из нас, самый сильный, он хотел наесться. Он хотел пожить сытым. Он не понимал меня. - Трус сопливый! Трус сопливый! Трус сопливый! Жалко руки марать, проваливай.

Он с силой оттолкнул меня, я попятился, стараясь вернуть равновесие, но вагон качало, и я упал, больно ударившись головой.

- Идите и жрите своё сало! - крикнул я, поднимаясь и ощупывая затылок. Мне хотелось плакать. Не то от боли, не то от обиды. Но плакать я не собирался. Плевать я хотел на их кулаки. - Кретины! Думаете, им не обидно? Они вернули нам город, а мы из него за салом, как крысы. Давай, Жереб, ну?

- Тихо, пацаны! - крикнул Котька. - Кажется, станция. Симферополь, наверное.

Поезд затормозил и остановился.

- Счастливо доехать! - крикнул я, открывая дверь. - Попутного ветра!

Спрыгнув на перрон, ослеплённый ярким солнцем, я не сразу узнал чёрные, обгорелые стены севастопольского вокзала. Позади вдруг раздался хохот, и я услышал, как Котька крикнул мне:

- Подожди.

Мы играли в футбол, когда на площади Щорса показались американцы. Мяч мы вырезали из гусеничной резины подбитого «тигра». Танк мы нашли на кладбище в густых зарослях сирени, куда он влетел, не разбирая дороги, прямо по могилам.

Когда мы по очереди финкой вырезали кусок каучука, мы всегда обсуждали, куда они побежали дальше. Отсюда они могли смотаться в Херсонес, или в Камышовую бухту, или еще дальше - в Казачью, но куда бы они ни бежали, везде впереди вставало море, а сзади катилась волна наших матросов - «полосатых дьяволов», и немцы не ждали от них пощады. Поэтому, прижатые к морю, они дрались за каждый камень, и, может быть, именно здесь и были самые страшные бои за Севастополь. Здесь и на Сапун-горе.

Мяч получился тяжёлым и твёрдым, как камень. Сначала он жутко отбивал ногу, но потом мы стали привыкать, а когда уже совсем привыкли, появились эти американцы. Трое офицеров в морской форме.

Мы еще утром знали, что в бухте стоит американский сухогруз, который пришел к нам, потому что в Ялте началась конференция. На эту конференцию Рузвельта и Черчилля везли через наш город, чтобы показать им, как он разрушен.

Они ездили по городу как раз в то время, когда мы сидели на уроках. Учились мы в бомбоубежище под школой, потому что нашу школу разбомбило - остались лишь обгорелые стены и засыпанные штукатуркой и стеклом лестничные площадки до второго этажа.