— А любовь-то, любовь, Яньгуан?

— Это когда пьяный и усталый китаец автоматически?

— Не совсем.

— Мне как-то приснилось… Ботанический сад необычайно красивый. Вокруг цветы, пальмы. Это не здесь. Море где-то шумит неподалеку. У входа в сад стоит ларек. Я приближаюсь медленно, как плыву в глицерине, и не в ларьке отовариваться, хотя нужно, и не цветы нюхать, хотя хочется, а чувствую, что меня там ждет нечто, ради чего я жила, что этот нелепый подарок мне имеет какой-то смысл, а не только месть и ненависть. Прости, я путаюсь.

— Яньгуан, где ты, моя куколка? — послышался из сгущающихся сумерек голос ее мужа Мао Чжуси (Вань Суя). — Спать пора.

Десятый муж «бодхисатвы зрения» расположил на плетне между пеленками умильную раскосую рожу и был симпатичен до желания прицельного броска в нее кирпичом.

— Ладно. Договорим? — покорно поднялась Яньгуан и, пошатываясь на длинных тонких ногах, вышла из кабинета.

С севера и юга подул вредный ветер. Рисовая шелуха сплеталась в темнеющем воздухе в очень неприятных дракончиков. Даже в азиатские глаза, даже -4 и +2 под очки лезла всякая дрянь.

— Колосо, колосо, не жарко, — сказал Цзяо Фань, разливая чай.

— Точно, — согласился Алим, завязывая кроссовки, чтобы идти на танцы.

Где они тут происходят, он и никто точно не знал. Агасфер читал Конфуция и бурчал что-то насчет сдержанности.

С востока послышался топот. Я вышел во двор посмотреть, что случилось и тут увидел, что прямо на меня выскакивает какое-то чудовище. Правда, нескольких мгновений оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться — чудовище было гораздо симпатичней Мао Чжуси (Вань Суя) и являлось огромным черным догом. Собака пала мне в объятия и я пал в пыль вместе с объятиями. Сердце ее бешено стучало, в дьявольских ушах торчал испуг. Она доверчиво ткнулась мне в лицо мокрым носом и лизнула полуметровым языком. Собака-дог до боли напоминала Яньгуан.

— Что случилось, маленькая? — спросил я симпатичное чудовище.

— За мной от самого Пхеньяна гонится толпа северных корейцев.

— Зачем?

— Съесть хотят, однако.

— Фу.

— Я тоже думаю, что фу. Но вот едят же.

— Давай спрячу, дожица ты моя бедненькая.

— Да, спрячь, пожалуйста.

При помощи страшных, но добрых зубов собака помогла мне подняться, отряхнуться и спрятать ее в куче утиных перьев для щекотки.

Толпа северных корейцев с востока, не повредив ни единого кустика, притопала, как стадо голодных слонов-вседержителей, к нашему медицинскому центру.

— Анютка в синяках[132], — поздоровались корейцы. — Тут большая черная вкусная собака не пробегала?

— Пробегала. Ее уж и след простыл, — я показал далеко на запад.

— Под чутким руководством вождя и учителя вперед!

И голодные утопали дальше. Собака выбралась из перьев, дрожа боками от удовольствия и чихая.

— Спасибо. Я люблю тебя, люблю, — она снова облизала меня в нос и в губы.

— Оставайся с нами. Путешествовать будем. Искать ее. Поможешь, у тебя же чутье.

— Чутье-то чутье. Только чую я, что недолго вам путешествовать осталось. Мала Земля. Одному живому человеку можно спрятаться только в одном месте. А одному бессмертному образу спрятаться вообще невозможно.

Собака-дог сидела в классической вежливой позе и, вывалив красный язык, разглагольствовала[133].

— Но я найду ее хоть?

Так хотелось, чтобы хоть эта псина знала ответ.

— А что тебе ее искать, если ты ее даже не терял?

Вот так вот, значит, как оно то есть получается вообще вот.

— Ну ладно, я побежала на восток.

— А может с нами?

— Не. У меня там щенки.

— А корейцы?

— Да они все побежали на запад. У них же пропаганда такая — верят, что Земля шарообразная и они вернутся обратно в Корею. Хрен там. Свалятся с краю земного диска и все рожи об фортепьян поразбивают.

— Ну что ж, прощай, умная скотина.

— Прощай, потерянный человек.

Я последний раз заполнил ее классическую, покорную судьбе сидячую позу и вспомнил — вот почему тогда Агасфер притырил в Египте древнюю золотую статуэтку черного датского дога. Хотя в Древнем Египте ни черных, ни датских, ни догов не существовало, если верить Шампольону. Все к неожиданным, в меру натянутым поворотам сюжета.

Дальше сюжет повернулся еще прихотливей. Это милое четвероногое чудовище скакало, не разбирая дороги, и легко своротило на пути земляную плотину, которую построили трудолюбивые еще тысячу лет назад, но которую каждый год кто-нибудь сворачивал. Вода с рисового поля хлынула на гаоляновое, оттуда — на креветочное, оттуда вообще в пересохший ручей, крупный приток Хуанхэ. Поднялась настоящая тревога. Китайцы забили во все свои бронзовые колокола. Предоставленные сами себе, бедные крестьяне деревни Дунъучжумцзиньци бросились спасать свое достояние.

Через пятнадцать минут и я уже грудью сдерживал упорный натиск того, что мне посоветовал сдерживать опытный в этих делах Агасфер, который отправился на поиски Алима, который отправился на танцы.

Напомню, что дул северный и южный ветер одновременно. Стоял тайфун и темная ночь. Но все было видно для того, чтобы что-нибудь разглядеть. Полмиллиона крестьян таскало воду в ведрах. Оставшиеся полмиллиона укрепляли земляную плотину. Многие тонули и захлебывались.

И Яньгуан, которая уже так устала от всего этого — я видел — тащила тяжеленное, холодно плещущееся кожаное ведро, потом с лопатой укрепляла плотину, переступая длинными продрогшими и в щипких царапинах ногами, на которых не было ни капрона, ни лайкры, ни крокодиловых ботфорт, а только нищая, нищая босота.

А когда стихия закончилась и трупы унесла река в уездный центр, стало тихо. Только на всю деревню крикнул Мао Чжуси (Вань Суй):

— Яньгуан, куколка моя! Спать пора.

И я взял в руки кирпич.

Впрочем, труд бесконечен, show must go on, диалог — продолжен.

— Аборт?

— Кажется, само рассосалось. Нихуй, ой прости, что я так тебя называю.

— Ничего, Яньгуан, ничего. Это имя дал народ. А вот говорят, что ты бодхисатва.

— Я все эти сансары, перерождения, прохожу при одной жизни. Была замужем за партийным работником, потом за диссидентом, потом за бизнесменом, потом за взломщиком… Может, я и бодхисатва, может, я когда-нибудь и просветлюсь сама, просветлю своих детей. Но пока я в цепи кармы, просто даже кары. Мне снится иногда, что я мужчина-воин, что убиваю. А утром просыпаюсь, чувствую — опять рожать.

— Послушай, Яньгуан, давай я тебя увезу из этого проклятого кармического Китая. Здесь, в этой империи такое тесное низкое небо. Здесь тебе тяжело.

Она только опустила уголки губ и выпустила из глаза +2 аккуратную чистую слезинку. Ее нежная мозолистая рука отдыхала в моей.

За стеной в процедурном кабинете ее муж Мао Чжуси (Вань Суй) получал четвертый раз за день порцию палок и перышек. В отсутствие Алима и Агасфера трудился один Цзяо Фань.

— Яньгуан, а-а, сука поганая, а-а, больно!

Чего не вытерпишь, только чтобы не ходить на работу в поле.

— Яньгуан, м-м, ха-ха-ха, куколка, пошли спать!

— Не получится, милый. Куда ты меня увезешь, когда за мной так много всего.

Да что же это за страна такая — ни собаки, ни женщины увезти невозможно!

Агасфер (А Гась) нашел Алима (А Линя) только в ближайшем культурном центре, в центре которого находился Центр нетрадиционного времяпровождения. Агасфер немного поиграл на бирже и с лихвой вернул все, что Алим просадил в Центре нетрадиционного времяпровождения. После чего отправился в Министерство нравственности и заложил Алима. Потом — в Министерство регуляции рождаемости и заложил Яньгуан. Потом — меня в Министерстве здравоохранения.

Когда этот мерзавец уже подходил к пункту контроля в международном аэропорту, он увидел небольшую толпу интерполовских агентов, которые сразу заулыбались ему, помахивая ордерами на арест из Польши, Египта, Италии, Венесуэлы и т. д. Агасфер резко развернулся и, оттягивая пальцами края век, побежал…