— Ладно, мужики, бейте меня в рожу за мое гадство и давайте выпьем, пока льется.

— Абдулла, морда ты ментовская, можешь объяснить, что происходит?

— Лицо, пожелавшее остаться неизвестным (хотя каждая каирская собака знает, что это Алим-муалим), внесло за вас выкуп и такой, что парламент собрался пересматривать это гребаный Кодекс мироздания.

Через час проклятый вертухай Абдулла Гани уже храпел в нашем зиндане, посаженный туда на полгода за пьянство на презентации освобождения меня и Агасфера, которых восемь черных невольников[62] в двух закрытых носилках с комфортом несли по самым экологически чистым улицам Каира.

Агасфер в своем экипаже пел что-то разнузданное. А я молчал и поглядывал в щелочку занавески — что отражается в потной эбеновой спине правого переднего негра. Но там отражался лишь чужой далекий совершенно незнакомый мне город Каир, в котором я, честно говоря, никогда не был, да и, наверное, уже не побываю.

На крутом берегу (каков штамп!) полноводного Нила (!). утопая в зелени садов (!), стоял огромный роскошный дворец (!), настоящее чудо архитектуры (!). На ступенях парадной лестницы стоял, подбоченясь и поплевывая, как душанбинский пижон семидесятых годов, наш Алимчик.

— Вот халупку тетушка дала попользоваться. И-и, кенты, здесь одних только туалетов — за год не уделаешь.

Двери — как в ангар для «Боинга». Паркет, как девственный лед на Плутоне. Мимо все время порхали смуглые мужики в белых ливреях — слуги, наверное; какие-то одалиски в прозрачном — тоже наверное из сферы обслуживания.

В очках Агасфера восторженно отразились хрустальные люстры, стены, расписанные сценами из личной жизни фараонов, златотканные гобелены, немыслимо дорого изогнутая и обитая мебель. Когда он, не выдержав, скромно потупил взор, в его очках отразилась золотая статуэтка XII века до Н.Э., изображавшая черного датского дога, и тут же исчезла в глубинах агасферова кармана, хотя кто и поверит, что в XII веке до н. э. могли быть черное золото, Дания и доги.

Ведя анфиладами[63], Алим нес какую-то фантастику.

— И-и, если б вы знали какую работу я проделал. Перебрал всех Зульфий и Мустафов в Каире и окрестностях — представляете сколько их! Пока не наткнулся на Октябрину Семеновну аль-Зувейр, родившуюся в оккупированном Воронеже в 1942 году и с молоком матери впитавшую какие-то идеалы. Ну, потом, в годы советско-объединенно-арабского адъютанта она вышла замуж за обрезанного адъютера Насера, то есть, наоборот, ну вы поняли и… и… и-и, — Алим поймал из воздуха красотку, чмокнул ее в чувственное место и, пообещав жениться, продолжил. — А тут как раз очередной загиб египетской экономики, пошла всеобщая приватизация, ну и тетя Октябрина, с молоком матери впитавшая все, что нужно, на последние гроши от реализации сочинений Брежнева и Розанова накупила акций реки Нила от Луксора до Асьюта и от Дайрута до Хелуана. Теперь там платный проплыв. Но только тс-с-с мужики, это между нами. Все же национальная артерия. Вот ты дашь свою артерию приватизировать? То-то же.

В семидесятые годы на Москве рассказывали такой анекдот. Что значит свет, горящий допоздна в общежитии для иностранных студентов? Это значит, что либо вьетнамцы переписывают лекции, либо арабы говорят о политике, либо негры танцуют. (Но никто не задумывается о прекрасном). В наше время я думаю — либо вьетнамцы занимаются коммерцией, либо азербайджанцы готовят наркотики, либо негры правят документы, удостоверяющие, что все они финны и норвежцы, причем блондины. (И никто, тем более, не задумывается о прекрасном.)

Все, — решил я себе сам. Время такое. Хватит искать невозможного. Куплю акции Нила от Эль-Гизы до Каира, выправлю документы, что я мусульманский араб, буду писать лекции, говорить о политике, танцевать, заниматься коммерцией, готовить наркотики и поставлять их в Баку…

А потом был сказочный обед с тетей Октябриной, вопреки всем восточным обычаям, во главе стола без дяди-адъютанта, давно и успешно посланного к шайтану, с веселящимся Алимом, со сдержанным Агасфером и какими-то приживалками, прихлебателями, нужными людьми и темными личностями. Подали жаркое из жирафятины под соусом киви на мужских слезах.

Вдруг я встал. Так, девчонка какая-то мослоногая, мало ли их, чертовок, глазищами стреляют. Но я встал.

Ну кто может на Джоконду смотреть сидя? Один Франциск I[64] и то лежа в ванной.

— Моя племянница Ясмин из Каира, — помахала ручкой тетя Октябрина. — Мой племянник Алим из Душанбе. Его соплеменники из прошлого, настоящего и будущего Кузьма Политов и Агасфер.

— Сестренка! — полез к ней целоваться Алим, дружески хлопая девушку по заднице.

— Братишка! — воскликнула Ясмин, хлопнула Алима по щеке и взвизгнула, оцарапав неискушенную ладошку о железную щетину душмана.

А я стоял, забыв обо всем, как инфлюированный любовью склеротик. О правота законченного творения мира! Господь на вершине вдохновения сотворил красавицу Еву, наполнил мир легкими мыслями и темными желаниями, заминировал его трагизмом и рутиной и понял, что это хорошо. Да еще так и сказал и зафиксировал. После чего стал просто неотразим. Боже, как красив был свежесозданный мир и Бог с ним!

Я стоял, стиснутый в вагоне метро рядом со страшненькой девушкой, отличницей и неудачницей, а при ней — сынок, отличник, неудачник и невротик. Но на ее поросячьей мордочке цвели глубочайшей красотой глаза, смотревшие на сына. Правота творения.

Я знал, как ленивая и вороватая кошка однажды притащила своей хозяйке, ласковой и прекрасной хозяйке, в неге досматривавшей утренний эротический сон, на подушку свежезадушенную мышь. Но как прекрасна и горда собой была эта обычно двоечница-кошка в правоте своего вековечного инстинкта.

Я видел каменщика, уложившего последний кирпич. Я видел портниху, от которой уходила счастливая женщина. Я видел короля, при горестных криках подданных выходящего на пенсию. Не знаю, не знаю, но, может быть, посмотрю в зеркало и когда-нибудь увижу там себя, дописавшего «Катабазис».

Даже дьявол, самая гадкая гадость и вражина (кто ж оспорит?) некоторое время стоял и, как японский созерцатель, некоторое время любовался Богом, создавшим Еву. А потом, прежде чем взяться за дело, стоял и любовался Евой. Как эта вьющаяся на ветерке черная крона волос? Как эта пронзающая блестящая точка зрачка из-под разрыва ресниц? Почему так молча сами раздвигаются теплые мармеладинки губ, но зовут? А эти плавные линии рук и бедер, словно реки родины. А увенчанные средоточия грудей. А… черт меня возьми, Ева, — подумал любующийся вражина и змей прекрасный. — Ева, ты лучше молчи, ты уже все сказала тем, что ты есть.

Но я очень неостроумно спросил:

— Скажите, Ясмин, вы никогда не были в Кракове на улице 1905 года в районе Ваганьковского кладбища?

— Нет, Кузь, никогда, вы ошиблись. Но мне тоже кажется, что мы где-то встречались.

— Или могли встретиться?

— Или встретимся?

— Как пройти в Ботанический сад?

— Через второй этаж. Там переход, потом вниз по голубой мраморной лестнице, зимний сад… Чушь какая — зимний сад в Египте… Ой, что я говорю. Это же секрет… Оденься в женское платье, а то убьют.

Все как в тумане. Я перестал слышать и видеть вокруг. Со мной уже бывало, когда кроме встреч с ней взглядом больше ничего не было нужно на всем свете. Или не бывало? Или нужно? Что-то я стал неуверен. Что-то я стал уязвим, как всякий больной. Моя болезнь была — прекрасная страсть, горы сворачивающая.

А в бока меня уже насмешливо толкали пьяные в сосиску и на мусульманской земле Алим и Агасфер. Один в правый бок, другой в левый.

— Знач ты поял? Я буду воровать, а ты отмывать.

— Не непрвльно. Я — воровать, а ты отмывать.

— А К-кузя шо?

— А К-кузя шо? А К-кузя бует иск… икс… иссурсии воить для отвода глаз.