– У меня деньги есть – угощаю,– провозгласил я и тут же понял, что прозвучало как-то театрально и покровительственно.

– Да я просто на днях нашел на улице пятьдесят копеек, так что мы их как-бы вместе и потратим, – не давая никому опомнится закруглил я "острые углы"предыдущей неудачной фразы.

И случилось чудо. Посмотрев на меня каким-то удивительно доверчивым взглядом Катя смущенно произнесла:

– Ну, тогда наверное можно и зайти— все равно девочки видно меня потеряли и ушли домой.

Быстро сняв лыжи и стянув их как положено сверху и снизу ремешками, а в середину вставили пробковую распорку( как учили), мы вошли в кафе.

Кафе нас встретило уютным теплом и ни с чем не сравнимым ароматом свеже-испеченных пончиков. Лыжи предварительно оставили в тамбуре при входе.

Я обожал пончики в этом кафе. Они здесь получались всегда большими, толстыми и румяными. Мне доставляло огромное удовольствие наблюдать, как в аппарате для производства пончиков, кусок белого теста в виде мягкой баранки плюхается в кипящее масло, затем превращается в румяный пончик и скатывается по металлической горке на поднос. Там его буфетчица обильно посыпала сахарной пудрой.

Хочу заметить, что другого кафе, где бы делали пончики, в Руднегорске не было, а в других городах, где мне довелось в дальнейшем пробовать пончики они были гораздо тоньше и меньше в диаметре.

Народу было много, но мы быстро нашли столик возле окна (прямо при нас его освободили две девушки и один парень). В те годы многие кафе были по типу "стойла" – за столами не сидели, а стояли.

Девушка за аппаратом работала быстро, да и народ брал почти одно и тоже: кофе и два-три пончика к нему. Надо сказать, что цены на пончики были три копейки за штуку, а стакан кофе с молоком (другого не предлагалось) стоил десять копеек. Таким образом за троих я заплатил сорок восемь копеек и мне еще две копейки дали сдачи.

Оставив Катю караулить стол, мы с Калиной подошли к столу раздачи и получили наш заказ. И вот уже стаканы с горячим кофе и тарелки свежеиспеченных, румяных пончиков, со снежной горкой сахарной пудры на них стояли перед нами.

Какое это было наслаждение откусить большой кусок от вкуснейшего пончика, запив его глотком ароматного кофе из граненного стакана после лыжного пробега по морозцу. Первый пончик съели молча, не глядя по сторонам просто наслаждаясь едой. Потом почти одновременно оторвали глаза от тарелок и взглянули друг на друга.

От взрыва смеха за нашим столом посетители кафе все как один удивленно посмотрели на нас: у Кати , Калины и у меня на носах были белые пятачки от сахарной пудры, что нас очень развеселило.

Я засмотрелся на Катю – какая она была красивая, какие у нее голубые глаза и, внезапно, в первые за пять лет совместной учебы, мне захотелось ее поцеловать в губы.

Шел последний год моего детства.

На следующий день Колька принес мне двадцать четыре копейки, то есть ровно половину потраченных мною вчера в "Пончиках". Я ничего не взял, хотя он и настаивал. Смирившись с тем, что я денег не возьму, он вдруг сказал:

– Ты влюблен в Катю, я видел как ты на нее вчера смотрел, а она на тебя.

Мне показалось, что в голосе его прозвучала не характерная для него грусть.

В школе, особенно в младших классах, на уроках часто рассказывали о дружбе, верных товарищах, о преданности Родине, партии и Ленину. Нас, родившимся через семь-десять лет после окончания войны, не надо было учить патриотизму и прививать любовь к своей стране – с молоком матери мы, мальчишки и девчонки, впитали в себя эти понятия, но мы не совсем понимали: кто такой Ленин и что такое партия, и почему мы должны им быть верны. Быть верным Родине – это понятно и не обсуждается, а вот на счет Ленина и партии – всё было как-то не очень внятно…

Однажды в процессе разговора во дворе было произнесено имя Ленина и я спросил у старших ребят:

– А кто такой Ленин, – на что один из мальчишек мне категорично заявил:

– Он всё придумал!

– И домА?– уточнил я,

– Всё!

И долгие годы я жил с этим постулатом, он меня полностью устраивал и не вызывал желания его опровергнуть.

Тем не менее, все ребята в нашем дворе были истинными патриотами. За любое высказывание, бросавшее хоть малейшую тень на подвиг советских бойцов во время Великой Отечественной войны можно было тут-же заработать по морде и клеймо "предатель", которое подразумевало полную обструкцию в дворовом социуме.

Был у нас один такой, который не смотря на возраст, обзывал все и вся грязными ругательствами при любом удобном случае, особенно доставалась девочкам. Его одергивали даже старшие ребята, а ему как с гуся вода. Однажды он грязно и глумливо высказался по поводу Зои Космодемьянской.

Во дворе всегда исповедовали принцип драки один-на-один и ему строго придерживались, но в том случае мы "отметЕлили" подлеца, позабыв о дворовой этике – каждому хотелось хоть один раз да двинуть по поганой роже.

Клеймо "предатель" ему приклеили надолго. С ним не здоровались и не принимали в игры. Так было при мне, что было после – не знаю.

Слово дружба было понятно всем. Нам прививалась мысль, что у каждого должен быть друг, с которым можно делить и горести и радости. Следуя в русле педагогических рекомендаций, я начал выбирать себе друга.

В классе у нас был мальчик Юра Рыкин. Естественно, его все звали просто Рык, причем произносили это с рычащей буквой "р" , так как он еще и сильно картавил.

– Ну-ка, Р-р-рык! Р-р-рявки гр-р-ромко!– была заезженная дразнилка в его адрес, которая по причине трудного произношения применялась редко и к пятому классу незаметно забылась.

Мы с Рыком часто играли в шахматы, обменивались книгами, обсуждали любимых героев.

А еще он собирал марки…

Одно время в Руднегорске было повальное увлечение коллекционированием марок. Это была как эпидемия. После уроков мы собирались и группами и парами и часами могли выменивать друг у друга ту или иную марку. Покупка и продажа марок между филателистами не практиковалась – только обмен.

Боже, какая это была радость когда после долгих (от пару часов до нескольких дней) торгов ты получал заветную марку взамен одной своей, а то и нескольких своих марок в зависимости от котировки их в Руднегорске.

В ходу были только марки иностранных государств (советские не пользовались успехом), особенно ценными считались так называемые колонии.

За одну невзрачную колонию можно было выменять две, а то и три марки Болгарии или Чехословакии.

Как-то папин знакомый, дядя Боря, узнав, что я собираю марки подарил мне блок из двух марок Сан-Марино. Марки были совершенно новые, яркие, красочные с изображением раритетных автомобилей. В то время для меня это был самый желанный подарок. Вся наша школьная филателистическая братия облизывалась на эти мои сокровища. Год я стойко держался, но потом все-таки променял их на марку колонии Микелон. А потом всю жизнь жалел – на кой мне сдался этот Микелон, я даже не знал, где он находится, а Сан-Марино мне посчастливилось посетить через сорок лет и будучи в этой карликовой стране, я вспомнил свои марки с грустью и ностальгией.

Вся это филателистическая эпидемия в течении нескольких лет незаметно сошла на нет. В седьмом классе я уже сразу не мог вспомнить, где у меня лежат кляссеры с марками. Несколькими годами позже, при переезде я взял в руки один из них открыл и не испытал ровным счетом ни каких чувств.

Страсть угасла навсегда.

Но тогда, в начале шестидесятых я считал, что раз нас с Юрой Рыкиным объединяет любовь к филателии, значит он и будет моим другом.

Как-то Вера Николаевна на уроке внеклассного чтения попросила нас рассказать о своем друге или подруге, не называя имен. Я поднял руку и рассказал о Юре.